Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836) - Паола Буонкристиано
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И еще раз в этот же день 13 октября вице-герент докладывал:
Сообразно с приказанием, данным мною заместителю прокурора <…>, забрать девицу, проживающую при известном русском живописце, полагаю долгом своим сообщить Вашему Высокопреосвященству, что сказанный чиновник, исполнив данное ему поручение, доложил, что уже вчерашним днем девица сия передана матери; уверил он также, что посетил дом ее матери, где и нашел в самом деле сказанную девицу. И так дело это счастливо закончено.
Здесь мы не можем не высказать некоторого замешательства по поводу финального аккорда этой истории, которым завершил ее новый вице-герент Рима, монсиньор Джузеппе Делла Порта Родиани, вступивший в свои полномочия 6 октября 1821 года, заместив скончавшегося Фраттини273. Надо признать, что такой финал выглядит закономерно ввиду озабоченности властей тем, что девочка-католичка была вверена попечению иностранца, исповедующего православие, – однако эта озабоченность не способствовала быстрому и эффективному решению проблемы. И кроме того, этот финал оставляет недоумение по поводу игнорирования дурной репутации Анджелы Паллони, которая этими самыми властями, ныне аплодирующими «счастливому» исходу события, в лице двух разных их представителей была признана виновной в безнравственности и продаже младшей дочери.
Как мы полагаем, можно исключить соображение о том, что новому вице-геренту не было известно о том, что его предшественник написал черным по белому чуть больше чем за месяц до того, поскольку вплоть до своего назначения на этот пост Делла Порта был гражданским наместником Трибунала викариата, следовательно, заместителем самого Фраттини, хотя и не по части уголовных дел. Поэтому можно предположить, что в Риме того времени мать – пусть безнравственную, но все же итальянку и католичку – в конце концов предпочли Кипренскому. Впрочем, о ее поведении самому Фраттини стало известно до того, как Анджела отправилась в ссылку, поэтому вице-герент потрудился (а возможно, и был вынужден) потребовать от трибунала ужесточить предписанное наказание. Однако в марте 1820 года Анджела была признана виновной только в невыполнении приказа о высылке, несмотря на то что ее поступок с «проданной» Мариуччей вызвал «справедливое негодование и ужас».
Как бы то ни было, 14 октября 1821 года Консальви информировал Италинского о том, что дело можно считать закрытым:
Нижеподписавшийся Кардинал статс-секретарь, выражая Вашему Превосходительству особую благодарность за проявленную Вами заинтересованность в деле русского живописца господина Кипринского, каковая способствовала тому, что он безотлагательно отдал юную девицу, кою удерживал при себе в качестве модели, ее собственной матери, спешит поставить Вас в известность о том, что получил доклад монсиньора вице-герента, из коего следует, что названный художник собственной персоной передал помянутую девицу ее собственной матери, в доме коей она сей час и находится. И так, нижеподписавшийся почел себя обязанным сообщить Вам все сие в ответ на Вашу ноту от 12 числа текущего месяца, и преуспев в том, возобновляет свои уверения в совершенном своем уважении.
Хотя ценность этой переписки для биографии Кипренского очевидна, поскольку она обогащает и дополняет представления о последующих, принципиально важных ее эпизодах, некоторые моменты заслуживают того, чтобы отметить их особо.
Прежде всего, мы исключили из возможных причин неудовольствия, которое Италинский высказал в адрес Кипренского в 1820 году, несостоятельные домыслы о его политической подоплеке и о предполагаемом отказе от надзора за русскими художниками. Далее мы показали неубедительность соображения о том, что эти неприятные последствия были вызваны контактами художника с «беспокойными» немецкими коллегами: в этом случае речь шла просто о «досадном» прецеденте, который мог создать о Кипренском неблагоприятное мнение (возможно, уже начавшее складываться и в результате трагического события 1818 года).
Но в свете ставших теперь известными документов более правдоподобное объяснение неудовольствия министра не может быть никаким иным274: будучи проинформирован о прискорбных фактах кардиналом Консальви, Италинский письмом к А. Н. Оленину намекал, что Кипренскому следовало бы больше думать о живописи и меньше – о личной жизни, поскольку пенсион был ему дан для совершенствования в мастерстве.
Далее, мы не можем не подчеркнуть, что в цитированных документах, по крайней мере официально, приводится только одна – конфессиональная – причина необходимости разлучить Мариуччу с художником и вернуть ее матери. Ни один из папских чиновников ни в одном случае не задавался вопросом, можно ли оставить ставшую уже десятилетней девочку на попечении сорокалетнего мужчины: суть дела заключалась только в том, что действующими лицами были с одной стороны девочка-католичка, а с другой – православный иноверец. И кто знает, придавалось ли какое-то значение тому, что Кипренский был иностранцем и художником? В конце концов, следует задаться вопросом, не подозрение ли в том, что они могут столкнуться с потенциальным педофилом, поселилось в умах этих высоких деятелей церкви?
Правда, в те времена отношение духовных лиц к сексуальным вопросам определялось изначальным лицемерием, требовавшим публичного осуждения тех нравов, которые в частной жизни были делом обычным. Правда и то (и чуть ниже речь об этом еще пойдет), что вступление в брак девочки-подростка не считалось чем-то из ряда вон выходящим, даже если потенциальный муж был намного старше нее. Но мы можем утверждать – сверх того, что предположение о подобных намерениях Кипренского кажется нам совсем уж неубедительным, – что такого рода отношения даже и в те времена могли быть терпимы только в том случае, если они предполагали последующее заключение освященного брака.
Сложность положения, созданная конфессиональными различиями между Россией и Папской областью, убедительно объясняет и достаточно сухой тон Италинского, который очевиден и в письме к Оленину от мая 1820 года, и в ответе кардиналу Консальви от октября 1821-го. Будучи принужден действовать в ситуации, требующей более чем осторожного подхода275, Италинский не мог не быть раздражен риском, которому его как дипломата подвергал превратностями своей жизни неосмотрительный художник, а именно риском испортить отношения с Консальви – и личные, добрые, основанные на взаимном уважении, и служебные, естественно обусловленные менталитетом обеих стран.
Под конец остается объяснить, почему Италинский в письме к Оленину изъясняется словами, которые сам президент Академии художеств назвал «расплывчатыми» (III: 397). Как мы полагаем, это вызвано тем, что Оленин и Лонгинов были людьми, на которых можно было надавить,
