Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836) - Паола Буонкристиано
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вернемся к главному вопросу: кто принял решение о помещении Анны-Марии Фалькуччи в приют делле Периколанти? Помимо осиротевших и покинутых родителями девочек, по решению ответственных лиц в приют часто определялись девочки из неблагополучных семей, дети недостойных родителей – и это как раз ситуация Мариуччи.
На основании свидетельства Гальберга, а также переписки скульптора с Кипренским считалось, что решение о помещении Мариуччи в приют было принято статс-секретарем кардиналом Эрколе Консальви. Но вообще убежденность в том, что судьбу девочки определил именно статс-секретарь, восходит к содержанию чернового оригинала соответствующего ходатайства Кипренского, воспроизведенного в статье В. В. Толбина, однако мы далеки от мысли воспринимать этот текст как аутентичный. Тем не менее его стоит воспроизвести здесь практически полностью:
Орест Кипренский, русский живописец, советник Императорской Петербургской Академии, изъявляя глубокое уважение к высоким свойствам души Вашего Высокопреосвященства, молву о которых он постарается распространить в своем отечестве всем, кто только будет спрашивать его о Риме, покидаемом им в будущее воскресенье, прибегает с следующею просьбой. Он желает воспитать одно нежное, грациозное дитя, прекрасное в самом его убожестве, со всею родственною нежностью, и в особенности во всех строгих догматах католической религии. Судьба этого дитяти сильно занимает сердце Кипренского, проникнутого к бедной девочке отеческою любовью, потому более, что на мрачной и безнравственной стезе, по которой идет мать ее, и она не замедлит сама со временем совратиться с пути чести и добродетели. Поздно, к сожалению, мог я высказать эту истину ее матери, и потому умоляю Ваше Высокопреосвященство, дозволить, чтобы девочка, достигающая четырнадцатилетнего возраста <…> разделила судьбу с своим благодетелем. Орест Кипренский желает поместить ее в одно из учебных заведений Парижа, куда он едет и в котором обязуется окружить ее всеми нравственными потребностями, нужными молодости. Повторяя, что девочка будет воспитана в католической религии, как и была до сего, живя в его доме, Кипренский умоляет Ваше Высокопреосвященство оказать ему милость эту, испрашиваемую им без соизволения матери бедной малютки289.
Из многочисленных сомнений, внушаемых этим текстом, – например, это такая довольно-таки смехотворная деталь, как обещание Кипренского способствовать распространению доброго мнения о статс-секретаре в России, – главным камнем преткновения является его датировка.
Упоминание о предстоящем отъезде и о том, что девочка по крайней мере еще несколько дней назад находилась в доме Кипренского («как и была до сего, живя в его доме») заставляет отнести этот текст к первой декаде октября 1821 года. Но в действительности уже в начале сентября этого года вице-герент проинформировал Консальви о том, что художник «объявил о своей готовности поместить ее на свой счет в какой-либо римский приют». Возвращаясь к документам того времени, уже описанным нами раньше, мы легко можем установить, что это предложение Кипренского последовало в марте 1820 года как реакция на распоряжение Белизарио Кристальди о помещении Мариуччи в богадельню; эта последовательность событий хорошо согласуется с первоначальной программой стажировки Кипренского, которая предусматривала его возвращение на родину весной 1820-го, но категорически не соответствует факту отсутствия оригинала этого ходатайства в архивном деле: в случае, если бы подобное официальное обращение имело место в указанное время, его оригинал непременно должен был быть приобщен к делу.
Кроме того, если в 1820 году Кипренский предложил поместить Мариуччу в один из римских приютов, что выглядит совершенно разумным, то с какой стати он год спустя, будучи осыпаем упреками папских властей и находясь в конфликте с дипломатом, представляющем его страну, стал бы предлагать парижский католический коллеж как место воспитания девочки? Но притом что сама по себе мысль удалить Мариуччу подальше от Рима и матери представляется достаточно логичной, все же Кипренский, будь он хоть трижды «безрассудным» и измученным тревогами, не мог не понимать, что власти безусловно воспротивятся удалению ребенка за границы Папской области.
Фраза «чтобы девочка, достигающая четырнадцатилетнего возраста <…> разделила судьбу с своим благодетелем» тоже представляется весьма проблематичной, поскольку ее можно понять как косвенное обещание жениться на девочке в относительно недалеком будущем. Но в начале 1824 года Кипренский решительно утверждал: «когда сдурачусь, женюсь» (I: 152), и только в 1827 году, когда перед ним конкретно обрисовалась перспектива возвращения в Италию, он высказал намерение жениться на Мариучче (I: 163). Довериться в таком деле Консальви означало пойти на верный риск, поскольку Италинский, несомненно, был бы поставлен им об этом в известность и раздражен против Кипренского еще больше перспективой неминуемого перехода художника в католичество – а это было необходимым условием женитьбы на римлянке. Наконец, согласно каноническому праву, женщины не могли вступать в брак до двенадцати лет, но для девушек, живущих в приютах, этот возрастной порог фактически достигал двадцати лет, хотя, конечно, это предписание нередко нарушалось290. И совсем невозможно предположить, что уже в 1821 году, без малейшего представления о том, сможет ли он когда-нибудь вернуться в Рим, Кипренский помышлял о браке с Мариуччей.
Интересно и то, как названа Мариучча в предполагаемом письме к Консальви в очерке Толбина: «нежное, грациозное дитя», «девочка» и «бедная малютка»; в двух других цитированных Толбиным фрагментах снова находим слова «дитя», «малютка», «девочка»291, но ни в одном из трех случаев имя Мариуччи не названо. Напротив, в своих подлинных письмах, автографы которых сохранились, Кипренский почти всегда называет ее или ласкательным диминутивом, или по имени и фамилии, за исключением одного случая, когда Мариучча названа «душонька моя» и еще трех, где он имеет ее в виду, называя «старая знакомка наша», «наша героиня» и «персона, которая меня столь много интересует» (I: 163, 166). Мы не думаем, что это несогласование фрагментов, цитируемых Толбиным, с подлинными письмами Кипренского может быть решающим аргументом, однако необходимо отметить, что в автографах номинации Мариуччи не столь манерны, тогда как апокрифы Толбина внушают мысль, что чувства Кипренского к девочке были аномально-нездоровыми.
Наконец, вот последнее, о чем здесь следует сказать, не вдаваясь в далеко идущие предположения: согласиться с тем, что письмо к Консальви действительно написано Кипренским, можно только при одном условии, а именно, если допустить, что осенью 1821
