Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836) - Паола Буонкристиано
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Необходимо высказать последнее соображение о постоянно откладываемом Кипренским отъезде: на самом деле многие его коллеги тоже делали все возможное, чтобы продлить свое пребывание в Италии (прежде всего, это Матвеев, но и Гальберг, Карл Брюллов, Иванов и прочие).
Подведем краткий итог всему, что теперь стало известно о запутанных обстоятельствах всей истории с Мариуччей.
Примерно через полтора года, прошедших с момента высказанной А. Я. Италинским в адрес Кипренского претензии, и через двадцать дней после того, как вопрос был окончательно решен, А. Н. Оленин в письме к Н. М. Лонгинову от 23 октября (ст. ст.) 1821 года заметил, комментируя только что полученное им и, к сожалению, не дошедшее до нас письмо Кипренского в тоне, колеблющемся между снисходительностью и любопытством:
Вы найдете в его письме несколько мест, которые докажут вам, что французская поговорка вполне справедлива и что о Кипренском также можно сказать: безумен как художник (III: 401).
Несмотря на то что письмо создает впечатление, что его автор позабыл обо всех бывших неприятностях, Оленин здесь в определенной мере резюмирует укоренившееся (и впоследствии слишком педалируемое) предвзятое мнение о «безрассудстве» Кипренского, которое берет начало за десятилетие до того в одном из писем графа Федора Васильевича Ростопчина (III: 368) и которое впоследствии поддержал и князь Г. И. Гагарин, писавший в 1832 году князю Александру Николаевичу Голицыну:
<…> он весьма не основателен в своем поведении и, не имея ни под каким видом намерения его порочить, я откровенно скажу, что в здравом смысле он не так отличается, как в живописи (II: 258).
Сильное сомнение в нормальности состояния рассудка Кипренского в этот период выражено и в записках историка и мемуариста М. Д. Бутурлина: речь идет о пассаже, который обычно считается относящимся к 1820 году:
Нередко в течение всего этого года бывал у нас профессор Петербургской Академии Художеств Кипренский. В его разговорах заметны были иногда какие-то странные выходки, обличавшие иногда ненормальное состояние умственных его способностей. <…> Помню также, что он крепко сетовал на Римское правительство, отнявшее у него бедную девочку, им призренную и которую он начал было воспитывать со всей родительской любовью. И отняли ее у него из опасения, чтоб он не совратил ребенка в нашу называемую Латинянами схизму308.
Даже если в этой части записок Бутурлин имеет в виду разом все события, происходившие с 1819 по 1822 год, так что невозможно установить, о каком именно времени говорится в этом замечании (и сам автор периодически откровенно признается в том, что он не совсем точен – отчасти и потому, что в то время он был подростком), – мы полагаем, что все-таки это свидетельство относится к 1821 году, поскольку в нем говорится об отнятии Мариуччи как о свершившемся факте.
После приезда Кипренского в Париж В. А. Глинка сообщал Гальбергу в письме от 15 апреля 1822 года: «О. Адамович посещает меня почти каждый день, и он, кажется, Богу душою не винен. Он мне все рассказал сам, но не знаю, так ли, как было» (III: 408). Теперь понятно, что замечание Глинки не могло иметь в виду трагическую смерть Маргериты, которая случилась за четыре года до того309. Оно лучше соотносится с той темой «оправдания», которая очевидна в материалах, относящихся к этому сложному периоду жизни художника. Например, в мае 1824‐го об этом писал брат скульптора Карл Иванович Гальберг, ссылаясь на слова очевидца:
Приемом, сделанным ему в Питере, не очень, кажется, доволен, и это, вероятно оттого, что об его житье-бытье италианском не весьма хорошие получаемы были здесь вести, и <…> совершенно ложные. Он не был принят Великими Князьями и потому не мог оправдаться (III: 422; курсив наш. – П. Б., А. Р.).
За несколько месяцев до этого, в феврале, художник излил свое негодование в письме к самому С. И. Гальбергу:
Дурак Убри и вояжирующие наши Русачки, молодые барчики, – я говорю о малом числе оных вольнодумцев, кои набрались дури в чужих землях, – обо мне распустили здесь невыгодные о мне мысли; но они не помогли им. Я всегда пребуду верен друзьям, Отечеству, Художествам, пребывая всегда неверным приятному полу. Вот правила мои до женитьбы (I: 151–152).
Это замечание достойно внимания по крайней мере по двум причинам: во-первых, оно свидетельствует о том, что сплетни о безнравственности Кипренского до некоторой степени основывались на его свободных отношениях с женщинами310, а во-вторых, подтверждает, что в начале 1820‐х у него не было никаких мыслей о возможной женитьбе. Но не только это: по-видимому, тяжело переживая холодный прием на родине, Кипренский все же отрицает его влияние на свое настроение и приписывает инициативу распространения сплетен узкому кружку своих недоброжелателей.
Несколько далее мы рассмотрим еще и вопрос об отношении императрицы к Кипренскому: до сих пор считалось, что оно претерпело резкий и непоправимый поворот от бывшей ранее благосклонности к равнодушию – идея, основанная на одном из писем Ф. П. Брюллова к братьям от конца 1823 года: «[Кипренского] императрица оставила без всякого внимания»311.
Однако и С. И. Гальберг подтвердил, что о Мариучче «распускали во время óно столько нелепых сказок»312, а А. А. Иванов в 1836‐м засвидетельствовал, что соотечественники «во всю жизнь считали [Кипренского] за сумасшедшего, старались искать в его поступках только одну безнравственность, прибавляя к ней кому что хотелось»313. Следовательно, уже современникам, знающим художника, была прекрасно известна склонность некоторых людей к выдумкам, клевете и перетолковыванию событий, которые и создали искаженный образ Кипренского, на протяжении более чем полутора веков доставлявший исследователям множество проблем интерпретативного толка. Напомним, однако, что в 1831 году Кипренский написал императору Николаю I:
Я поехал в Италию, единственную имея цель, принесть в Россию плоды более зрелые таланта моего, я успел в желании; но за то, возвратившись оттуда, был Завистию посланными врагами покрыт некою тению (I: 176).
Наконец, нелишне еще раз подчеркнуть по крайней мере два аспекта, недвусмысленно обрисованные в исследованных нами документах. Во-первых, Кипренский был абсолютно прав, полагая, что Мариучча подвергается опасности, оставаясь с матерью. И во-вторых, на протяжении двух лет, прошедших от первого обвинения Анджелы в разврате
