Пока мы рядом (сборник) - Ольга Литаврина

Я сидел тихо, как мышка. Некто вошел в кухню и завозился там. Послышался звук, который мне не удалось определить, – повернулась какая-то ручка? А вот, похоже, задернули кухонные занавески, какой-то предмет глухо лег на стол. Несколько минут некто, видимо, озирался по сторонам. Потом тщательно прикрыл дверь кухни, прошелестел к двери прихожей. Ну прямо Эдгар По, «Ворон»:

Шелковый тревожный шорохВ пурпурных портьерах-шторахПолонил невыносимо ужасом меня всего…И, чтоб сердцу легче стало,Встав, я повторил устало:Это гость лишь запоздалыйУ порога моего.Гость какой-то запоздалыйУ порога моего.Гость – и больше ничего…

Да, вот уж действительно гость запоздалый! Стоило входной двери закрыться, и я так же осторожно и с оглядкой прокрался на собственную кухню. Прошло всего несколько минут, но, едва я раскрыл плотно притворенную кухонную дверь, в нос ударил своеобразный запах, знакомый мне с детства, когда мы в холодные зимы подтапливали большую сталинскую квартиру огнем газовых горелок на плите.

Так оно и было. Некто включил все четыре конфорки и духовку моей импортной плиты, зашторил закрытые окна – и заботливо положил на кухонный столик зажигалку, чтобы, войдя, я машинально чиркнул ею, прикуривая.

Я выключил плиту и присел у стола, глядя на зажигалку и собираясь с мыслями. Вряд ли капитан Коротков старался попугать меня, рискнув взорвать половину нашей одноподъездной башни. А раз не он, то, возможно, это именно тот, кого я и хотел бы найти.

В самых безвыходных ситуациях, когда другие поддаются панике, я, напротив, как-то собираюсь и действую четко и продуманно. И сейчас страшный хаос навалившихся на меня событий: гибель Дэна, его последние материалы, улики против меня, наконец, – все это как-то выстроилось у меня в мозгу, и я приступил к действию.

Все эмоции отошли на задний план, и я пустился на поиски человека, заварившего эту кашу, четко и размеренно, все ускоряя ход, как поезд дальнего следования, идущий по своему маршруту. Так я всегда вел журналистское расследование: накапливал факты, делал из наблюдений выводы, пользуясь тем, что доступно журналисту, докапываясь до того, что скрыто в людских душах, – и всегда, в отличие от громоздкой правоохранительной машины, доискиваясь причины и виновника событий, проходя до конца логическую цепочку человеческих взлетов и падений. Как там говорил мистер Сименс: «Переплетение мыслей и чувств… Непостижимая нашему скудному уму и нашей житейской логике цепь событий…»

Для начала я оделся, позвонил по оставленному Элькой телефону бывшей супруге Забродина и напросился на срочную встречу.

Ирина Забродина, разведясь с Денькой, переехала в престижный район Ясенево, на улицу Паустовского, любимого моего писателя в детстве. Дом ее я нашел довольно быстро, хотя и был здесь первый и последний раз, когда мы с Дэном помогали ей перевозить вещи и мебель.

Ирина открыла сразу. Она была одна, как я и надеялся, хотя, в принципе, могло быть и иначе. После развода с Денькой она так и не вышла замуж, хотя всегда казалась мне значительно интереснее моей Эльки. Видимо, некоторым одного раза бывает достаточно. Хотя женщине, наверное, тяжелее быть одной. И уж точно ни одна не рассуждает, как мы с другом Ерохиным, что есть люди, кому историю с браком не стоило и начинать.

Даже в полутьме прихожей я, невольный дамский любимец, сразу разглядел, что Ирина значительно милее моей Эльки, что ко встрече со мной она готовилась и что мое присутствие почему-то доставляет ей несомненную радость. Ну что ж, давно я уже не мог назвать приятным свое общение с женщиной!

По просьбе хозяйки не снимая обуви, я сразу прошел в небольшую, чистенькую гостиную. При разводе Ирина съехалась с матерью, так что жила теперь в уютной трехкомнатной малогабаритке с лоджией и окнами на две стороны девятиэтажного панельного дома. Мать ее недавно похоронили, детей так и не завелось, и несмотря на весь уют и чистоту приветливых комнат, холод одиночества, как сквознячок, гулял в слишком просторном для одного человека пространстве квартиры.

Как двое влюбленных, мы присели к накрытому столу. Ирина всегда была мне симпатична. Мне казалось, что это все чувствуют – и она, и Элька, и Дэн. Элька постоянно старалась съязвить за ее спиной. Дэн, при всем небрежном отношении к жене, как-то ухитрялся никогда не оставлять нас одних. Ну, а она…

Она и сейчас смотрела на меня так же, как тогда…

Я разлил в бокалы очень приятный албанский коньяк. Мы чокнулись, и Ирина спросила:

– Помнишь?

Я помнил. Тогда, через год после их с Дэном свадьбы, нам предложили командировку на Урал: я – репортером, Дэн – за рулем. Молодые и бесшабашные, мы и жен по просьбе Дэна захватили с собой. Работать тогда они не работали, и нам казалось прикольным показать им настоящую российскую глубинку (хотя я тогда уже подозревал, что, в отличие от нас с Ириной, коренных москвичей, Дэн в Губахе и Элька в Хохляндии глубинку повидали такой, какая нам и не снилась!). Сказано – сделано. Чистый воздух, нетронутый лес, молоко, как сливки, и сметана, как творог… Простые незатейливые деревенские нравы. Жизнь неспешная, тихая, людей, по московским меркам, горстка, все знают друг друга. А страсти кипят – куда там столице! Приехали мы по письму – писала мать неудавшейся невесты-дочери, бывшая учительница.

Дочь собралась замуж за геолога. Тот прожил в их избе три летних месяца, на будущий год обещал забрать ее в Москву, знакомить с родителями. А стоило ему уехать – им стали подбрасывать записки с угрозами, мол, не бывать твоей свадьбе! Мать знала автора записок – прежнего ухажера дочери, сына председателя сельсовета. Красивый, богатый, ни в чем не знал отказа, все девки на него вешались, а тут на тебе – такая проруха! Сельская учительница просила разыскать в Москве жениха дочери, узнать, насколько серьезны его намерения, и если серьезны, то пусть приезжает не мешкая, а то как бы не было беды! А если несерьезны – пусть напишет дочери письмо, что отказывается от нее, может, и переменит она свои взгляды, и вернется к прежнему – старый друг лучше новых двух!

Найти геолога мы не смогли, хотя честно обзвонили все московские институты, от геологоразведочного на Моховой до ГИНа на улице Пятницкой в Пыжевском переулке. Или он дал девушке неверные сведения, или работал в какой-то другой отрасли. Правда, выдержки из письма старушки с обращением к нему мы все же напечатали – пусть сам отзовется. И письмо было написано так искренне, с такой тревогой, с такой настоящей верой в мудрую Москву, что Мариша решила послать нас разобраться на месте: может, чем помочь, может, защитить от сына председателя, может, рассказать, к чему привела эта незатейливая, но заразившая нас тревогой за девушку история…

А приехали мы к разбитому корыту, если не хуже! Герой нашей статьи не ответил. Девушка по-прежнему и слышать не хотела о старом ухажере. А тот, узнав, что о них пишут в московских газетах, возомнил себя непризнанным Ромео. А может, Отелло. Словом, больное самолюбие и тщеславие так замутили ему мозги, что на Новый год, перепив паленой водки, сговорился он с судимыми ранее дружками. Девушка приехала навестить мать на каникулы и встретила их кодлу в лесу на полпути от станции к дому. Парни заломили ей руки, зверски изнасиловали и бросили в лесу. Сама мать и нашла ее в сугробе через несколько часов – тревога погнала ее на станцию. Еще час-другой – и девушка замерзла бы насмерть. А так ее спасли. Но душа ее замерзла. Ходит как тень, все ее пугает, на мужчин и смотреть не может.

И пришлось нам с Дэном уже не романтическую любовную историю отслеживать, а пересказывать сухие страницы психиатрического заключения.

Особенно обидным показалось, что тот самый сын председателя остался, по сути, безнаказанным – ведь в милицию обращаться пострадавшая не стала. Мать по старой деревенской привычке решила не выносить сор из избы, не позорить дочь еще больше. И предложенные председателем отступные не взяла. Тихо собрались с дочерью – и уехали с глаз долой. А мне, да и Дэну, наверное, впервые так больно стало за эту девочку, такой беспросветной показалась доля многотерпеливой русской женщины, так и не научившейся ни крушить ребра, как Никитá, ни запудривать мозги, как Анжелика, ни, наконец, без стыда выставлять напоказ грязное белье, как Моника Левински!

Вечером в день отъезда наших героинь мы с Иркой впервые почему-то оказались одни. Дэн готовил на завтра машину к отъезду, а моя благоверная, по своей хохляцкой домовитости, почесала в село за настоящим деревенским хлебом и салом – на дорожку.

Мы сидели у пруда, где бабы днем стирали белье, возле мостков. Молчали. И неизвестно отчего мне вдруг захотелось обнять Ирку, сказать ей ласковые слова, зарыться лицом в ее русые волосы и заслониться ими от неотвязных малаховских качелей у железной дороги… Я наклонился близко-близко к ее доверчивому лицу и, сам не зная как, произнес: