Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

На прощание Татьяна Сергеевна Вовку перекрестила, а нас вместе крестить не стала.

– До свидания, Катя, – сказала она вполне дружелюбно, и разве что с облегчением не вздохнув.

– Мам, мы скоро опять приедем! Вот я машину куплю, и мы на своей машине, да, Катенька?

Я кивнула. Да, наверно, так и будет, как говорит Вовка. Ведь это лучше, чем в пустой квартире ждать чужого Нику?

Дома я первым делом, даже не помыв руки, рванулась к телефону. Звонил, да, звонил, много раз. Я набрала мамин номер.

– Дочка, как ты?

– Мам, я хорошо. Ты здорова?

– Слава богу.

– Ника звонил?

– Никита? – Моя мама вздохнула. – Да не только звонил, дочка. Приезжал.

– Ко мне? Откуда ты знаешь?

– Да нет, дочка, ко мне приезжал. Тебя искал твой Никита. Загорелый такой, красивый… Цветы мне привез, вот, стоят до сих. Приедешь, сама посмотришь… Как у тебя с Вовкой?

– С Вовкой… Нормально, все хорошо, мам. Приеду, расскажу. Он мне предложение сделал.

– А ты?

– Я? Я думаю еще. Сначала он должен бросить курить. Я же не переношу табачный дым, ты знаешь.

Пока я разбирала вещи и принимала душ, Ника звонил раз семь. Мой телефон был настроен на его звонок и сначала тоненько и мелодично пищал, а потом уже объявлял приятным женским голосом: «Сто семьдесят девять – двенадцать – сорок». И снова. И снова…

Я не поднимала трубку, потому что не знала, что ему сказать. И что он меня спросит? Как я отвечу? Как скажу, что уехала с Вовкой? Да, сначала он сам уехал со своей женой, но все равно… Ведь большая, огромная, единственная любовь – у меня. А я взяла и уехала с другим. Обманула всех, себя в первую очередь.

Я сидела у телефона, который то пищал, то спокойно и доброжелательно объявлял: «Сто семьдесят девять – двенадцать…»

Сидела, сидела, пока не наступила ночь. А Ника все звонил и звонил. Странно, где была его жена при этом?

Потом он начал звонить с другого номера, который не определялся. Так обычно происходило с его мобильным. Я не сомневалась, что это он: кто еще мог звонить мне десять раз подряд?

Я набралась духу, сняла трубку и сказала:

– Ника, я тебе изменила.

Мне показалось, или Ника действительно фыркнул в трубку.

– Какие глупости! – сказал он. – Ничего слышать не хочу. Не придумывай ерунды. Сиди дома, я приеду.

– Нет.

– Через пятнадцать минут, Москва пустая, а я уже в центре.

Наступила осень. Роскошная, теплая, солнечная, Москва расцветилась золотым, багряным, оранжевым. Мы гуляли с Никой по Воробьевым горам, где я когда-то училась, и мне казалось, что время сомкнулось, что я вернулась в раннюю юность, и опять все было впереди, – только вернулась я не одна, а с Никой, со своей единственной любовью. Ника ничего не обещал, ничего не говорил о будущем, ничего не рассказывал о своей семье. Но понятно было, что с женой у него после отпуска отношения разладились.

Однажды Ника молча привез меня к себе домой. Мне там было непривычно и неловко. Сколько раз я представляла себе, как живет Ника. И не могла даже подумать, что он живет в такой простой, неуютной квартире, с зелеными шторами, без цветов, без картин, без каких-то милых глупостей, которые постепенно наполняют дом год от года.

Мне показалось, что Ника живет теперь один. Куда девалась его жена и сын, он не говорил. В их двухкомнатной квартире точно не было детской кровати, игрушек, и вообще вещей было мало, как будто часть из них недавно куда-то увезли.

Ника не предлагал мне оставаться у него навсегда. Пока не предлагал. Я видела, что ему сложно принять решение. Вовке было легко, потому что у Вовки не было семьи. А Нике сложно. Если бы я ему не изменила, может быть, ему было бы легче. А теперь ему нужно было думать. Я так это понимала.

Вовка из отпуска в театр не вернулся, на собрание труппы не пришел.

– Что с Колесовым? – прямо спросил Валера Спиридонов, когда все собрались в зале.

Я обернулась, не уверенная, что Валера обращается ко мне.

– Кудряшова, тебя, тебя спрашиваю! – Валера говорил со мной так, как будто я была Вовкиной женой или сестрой.

Я пожала плечами:

– Я не знаю.

– А кто знает?

– Ты звонил ему? – спросил Валеру Марат.

– Звонил. Хозяйка сказала, что он съехал.

– Не запил?

– Вовка не пьющий, – вмешалась я.

– Был не пьющий, пока кое-кто за него не взялся, – с ухмылочкой проговорил Спиридонов.

Ника все это время молчал, покачивал ногой, перемигивался с кем-то из труппы. Я почувствовала, что краснею. Но как ответить Валере, не нашлась.

– Ладно, разберемся, пока заменять не будем, – сказал Марат. – Вот у нас Катерина Кудряшова теперь дипломированная артистка, поздравим ее!

– Также и с тем, что ее ни в один театр не взяли! – добавила Олеся с последнего ряда хорошо поставленным голосом, негромко, но так, что слышали все.

– А хотела? – улыбнулся из-под грозных бровей Марат.

– А то! – засмеялся Валера Спиридонов. – По всем театрам прошла, да к нам вернулась!

Неужели Ника и тут ничего не скажет? Я подняла на него глаза. Ника с непроницаемым видом сидел и рисовал что-то на бумажке.

– А и хорошо, что не взяли, нам самим Кудряшова нужна! – весело проговорил Марат.

Я не думаю, что ему было весело, но я была благодарна, что он так закончил этот неприятный разговор. Интересно, если бы сейчас был в зале Вовка, он бы заступился за меня?

После собрания труппы я подошла к Нике:

– Почему ты сидел и молчал, когда меня чихвостили?

– Я должен был разбираться в твоих амурных делах с Володей Колесовым? – спросил Ника.

Я опустила голову.

– Прости меня.

– Я уже простил. Но и ты не требуй, чтобы я заступался за тебя в такой ситуации. Хватит твоего позора. Меня не примешивай, хорошо?

– Хорошо.

Ника произносил плохие слова, очень плохие, я понимала это. Но глаза его говорили совсем другое. Конечно, зачем ему было выставлять на посмешище себя? И на всеобщее обсуждение наши отношения. Наверно, он прав. И так, пока мы стояли две минуты в фойе, кто-то цокнул языком, проходя мимо, Спиридонов нагло подмигнул, Олеся хмыкнула, даже Наталья Иосифовна горько вздохнула, в общем, всем было до нас дело, никто не остался равнодушным.

– До вечера, – сказал мне Ника. Со стороны могло показаться, что он говорил о чем-то совершенно не важном, постороннем.

– До вечера, – ответила я. Ведь это было самое главное для меня, а не то, что судачат вокруг.

Ника пошел к себе в кабинет. Тут же рядом нарисовался Спиридонов.

– Ну что, закопала хорошего человечка, рада? – спросил он, ненароком обнимая меня.

Я сняла его руку.

– А что, другим можно, а мне нельзя? – ухмыльнулся Валера.

– Тебе точно нельзя.

– Ну-ну, ну-ну… Говорят, ты даже к его матери ездила? Слушай, зачем же ты так…

Я в растерянности посмотрела на нашего завтруппой. Откуда он мог это знать? Знала только моя мама, еще Ирка, которая к нашему театру не имела никакого отношения. Знал также мой папа, я с Вовкой приехала к нему на дачу за день до нашей поездки.

Папе мой друг понравился, хотя он довольно ревниво смотрел, как Вовка обнимал меня. Они нашли общий язык, поговорили о музыке, папа играл на рояле, Вовка спел что-то джазовое с плохим произношением, но спел хорошо, папе другого и не надо. Если человек любит джаз, он – папин друг в любом случае. Вовка этого не знал, он просто с удовольствием музицировал вместе с моим папой.

Папа пытался подарить ему что-то из вещей – папе моему показалось, что Вовка плохо одет, и размер у того был как раз подходящий. Но Колесов, разумеется, отказался, и от красивого английского полупальтишка, и от новой меховой шапки, и от роскошных волчьих чунь, которые папа недавно привез откуда-то с Севера. Я с трудом остановила папу, который всегда дарил друзьям и знакомым свои вещи – надо не надо. Кто папу хорошо знал, тот даже не сопротивлялся, потому что у папы была такая душа – если ему человек нравился, он пытался ему подарить что-нибудь, лучше свое, личное, в знак дружбы.

Когда мы уходили, папа меня на секунду задержал на веранде и шепнул:

– Хороший парень, но что ты с ним дальше будешь делать?

– Жить, как что, папа…

– Месяц поживешь, а потом затоскуешь…

Мне в тот момент показалось, папа имеет в виду, что мне не о чем будет с Вовкой говорить. Тот промолчал весь вечер, улыбался, пел, слушал, но ничего умного не сказал. А папа всегда ценил во мне прежде всего ум. Мой резкий поворот в жизни и театральные занятия он считал чем-то временным, юношеским баловством. А Вовка не сказал умного, потому что я никогда не рассказывала ему о папе, он, наверно, думал, что у меня его просто нет. А потом взяла и молча привезла. И Колесов был в шоке от того, что у меня такой яркий, неординарный папа, музыкант, да еще и джазовый, оттого, что на его даче полно необычных вещей, стоит огромный старинный рояль, что папа разговаривает, перебивая свою речь английскими, французскими фразами… Вовка просто был ошарашен и от этого молчал, а не потому, что не подходил мне по уму.