Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Но кто мог сказать Спиридонову о нашей поездке? Не папа же! Папа вообще живет в другом мире. Может быть, сам Вовка?

– Что? – Спиридонов опять взял меня за плечо, причем пребольно. – Крутишь-вертишь мужиками? А с директором что, опять закрутила?

Я попыталась вырваться из цепких объятий нашего завтруппой.

– Валерий Петрович…

– Я обязан следить за здоровьем труппы, поняла? Ты мне коллектив морально разлагаешь! Ты что, кстати, сегодня вечером делаешь?

Я хотела сказать, что встречаюсь с директором, но, увидев хищный взгляд Спиридонова, осеклась.

– Вот-вот, – неверно понял мою реакцию зав. труппой, – посиди дома, а еще лучше сходи в церковь, покайся, подумай о вечном!

– Греши да кайся! Моя бабушка так говорила, – засмеялась я, сбросила, наконец, тяжелую пухлую руку Спиридонова. – А еще она меня учила: «Просто так с мужчинами не расставайся, с лошадки на лошадку пересаживайся!» – договорила я и пошла прочь.

Я чувствовала ненавидящий взгляд Валеры, но не оборачивалась. Причина этой ненависти была мне непонятна. Ведь я сказала нарочно, просто так. Я-то страдала больше всех. И ни на какую лошадку я не пересаживалась. А что с Вовкой – я не знала. Как я могла его найти? Мобильный телефон в театре был только у Ники. Появился недавно. Все бегали на него смотреть, просили позвонить. А у Вовки телефона не было ни мобильного, ни городского. Он был человек пунктуальный, никогда не опаздывал, не пропускал репетиций, тем более спектаклей, поэтому как-то обходился без телефона. В случае острой необходимости он давал номер хозяйки дома, но просил без нужды никогда не звонить.

Я решила все же узнать, что такое с Вовкой, и съездить к нему. Может быть, он и оставил хозяйке какие-то координаты.

Я шла по городку, в будний день там было не так оживленно, как в то летнее воскресенье. Не было рынка, меньше машин – все в Москву уехали работать, наверно. Здесь – какая работа? Я прошла мимо лавочки с хлебом и конфетами, куда зазывал тогда Вовка, наряженный клоуном. Теперь на лавочке было написано «Свежее мясо» и висела табличка, на которой был нарисован симпатичный куренок, с припиской от руки: «Потрошеные цыплята, отдельно можно купить печень, сердце, крылья». Я побыстрее отвернулась и убыстрила шаг.

Я без труда нашла его дом, где провела несколько счастливых для Вовки дней в августе. У Вовкиной хозяйки вход был отдельный, но я увидела, что в его бывшей комнате уже кто-то есть, на терраску была открыта дверь, и решила спросить у новых жильцов про Вовку.

Я постучалась в комнату, услышала невнятное «Да» и вошла.

На кровати лежал Колесов и читал книгу. Совершенно трезвый, как мне показалось. В комнате было накурено, хотя Вовка бросил курить, когда мы были у его мамы. Как швырнул тогда во дворе пачку сигарет, так до самой Москвы больше не курил. А в Москве я его уже больше не видела. Сразу после моего приезда мне стал звонить Ника, ночью приехал, остался до утра, а на следующий день я не пришла к Вовке на встречу – мы договаривались встретиться после его съемок на «Киевской». Он позвонил, и я ему честно сказала:

– Вова, все, прости меня.

Мне было очень трудно это произнести, но я сказала, чтобы не оставлять ему надежды. Лучше один раз пережить – и все.

Сейчас Вовка поднял глаза и посмотрел на меня совершенно спокойно, как будто я только на пять минут выходила из комнаты. Я постаралась понять, что у него за книга. Толстой, «Воскресение». Хорошая книга. С кем, как не с Толстым, поговорить на тему измен и предательств, и раненой души? Только там, кажется, все наоборот, в этой хорошей книге.

– Привет, Вов, – сказала я, не решаясь подойти к своему другу.

– Привет, Катя, – вполне нормальным тоном сказал Вовка. Но я заметила, что у него на виске забилась жилка. Книгу он не опустил. Если бы он на самом деле был спокоен, то, увидев меня, книгу бы убрал, мигом встал бы с кровати. А он так и лежал, как будто застыл с поднятой книгой.

– Вов…

– Что, Катя?

Вовка закрыл, наконец, книгу и как-то так ее поднял, что мне казалось, он в меня ею бросит. Я отступила на шаг.

– Что тебе нужно? – сказал Вовка, резко сел и даже закашлялся.

– Почему ты не пришел на собрание труппы?

– Я больше не работаю в этом театре.

Вовка сидел на кровати, не опуская ног на пол, как большой глупый и несчастный ребенок. Он был небрит, не брился дня три, наверное. В комнате было очень душно, я подошла к окну и открыла его. Вовка молча наблюдал за мной.

– А где ты работаешь, Вова?

– Тебя это не касается.

– Нет, касается. Я не хочу, чтобы ты из-за меня…

– Слушай, Кудряшова… – Вовка неожиданно вскочил, одним прыжком оказался около меня и тряхнул меня за плечи, раз, другой, так, что у меня клацнули зубы. – Слушай, ты…

Я попыталась освободиться, но он держал меня мертвой хваткой.

– Я сейчас убью тебя и всё, поняла? И не буду больше мучиться! – Вовка тряс и тряс меня, а я перестала сопротивляться, видя, что это бесполезно. Можно было драться с ним, визжать, но я не стала этого делать.

Он потряс, потряс меня и чуть успокоился. Еще несколько раз сказал, что убьет меня. Потом стал тяжело дышать, потом я увидела, что жилка у него на виске стала фиолетовой, забилась быстро-быстро, а глаза покраснели. Вовка сел обратно на кровать и разрыдался.

– Вов… – Я присела рядом с ним на корточки, уверенная почему-то, что он не пнет меня ногой и не оттолкнет. Я погладила его по коленке. – Вов…

– Катя, уйди! Катя, уйди, а то я не знаю, что сейчас будет…

Я встала, чтобы уйти.

– Подожди! – Вовка рванулся за мной, схватил в охапку. – Катя, Катюшка моя, ты же только моя, как ты могла, нет, я не верю, ты все наврала, скажи, что ты все наврала…

Я молчала, ждала, пока он успокоится. Вовка так же резко, как схватил меня, отпустил и оттолкнул.

– Это пройдет, Вов. Забудется, и ничего не останется, поверь мне.

– Ты не беременна? – неожиданно спросил Вовка.

– Нет.

– Жаль. А мне казалось…

– Мне тоже казалось. Но это бы ничего не решило.

– Нет, ты не понимаешь! Я… – Он опять схватил меня, а я оглянулась, прикинув, сколько шагов мне до двери. Что-то состояние моего друга мне перестало нравиться. Это раньше Вовка был мне другом, а теперь, когда я его так предала и бросила, я не знаю, кто он мне. – Я всю жизнь тебя люблю… Я уже не помню то время, когда тебя не было… Катенька… Поехали со мной на съемки, ты увидишь, какие там люди, как ко мне относятся… Я скоро стану знаменитым, у меня уже интервью брали на площадке… Поехали…

– У тебя сегодня съемки? – вздохнула я, аккуратно освобождаясь от его рук. – Ты поедешь в таком виде?

– Мой вид тебя не касается! – отчего-то опять взвился Вовка, наверно, у него просто перегорел предохранитель внутри головы, так бывает. Взрывает и взрывает, и человек ничего с собой поделать не может.

Оставлять его в таком состоянии было бы неправильно, а оставаться с ним наедине – тоже не очень приятно. Я сделала еще шаг к двери.

– Иди-иди! – крикнул Вовка и кинул-таки в меня книжкой, не попал, кинул еще и подушкой, и ботинком, который валялся около кровати.

Ботинок попал в шифоньер, с него упала ваза с засохшими цветами. Мне показалось – это те цветы, что еще я собирала в тот злополучный день, когда пыталась праздновать с Вовкой его давно прошедший юбилей. К пестрым петушкам, которые я купила на рынке, я набрала больших полевых ромашек и васильков, получился красивый букет.

Вечером тогда мы пошли на поле, была чудесная тихая летняя погода, живописный золотой закат, в такие вечера кажется, что ничего плохого просто не может быть – когда в природе полная гармония и покой.

Я успокоилась, хмель у меня прошел, и я, глядя на счастливого и взволнованного Вовку – он еще не знал, останусь ли я у него или уеду домой, как и что будет у нас дальше, я ведь и шага навстречу ему пока не делала, – думала, вот оно, мое счастье.

Да, у меня такое счастье. Просто я не знала, какое оно будет. Добрый, теплый, близкий Вовка, который смотрит на меня и видит во мне весь мир, Вовка, который смеется и расстраивается от одного моего слова. Чем не счастье? Он положительный, по женщинам не бегает. Бедный… Ну и что. Не порок.

А не люблю его, то есть не пробегает, не возникает той загадочной, волшебной силы, бросающей людей друг к другу, необъяснимой, неудержимой, – так и ладно. Любовь бывает разной. Откуда я это знаю? Кто-то говорил, умный, старший. Где-то это написано, у классиков, наверное, другого я и не читала. Всю мировую литературу прочитала к тридцати годам. Знаю все, что говорили классики. Кто лично из них сказал, что может быть тихое, чистое, хорошее счастье – без бурь, без страстей, без восторгов и слез, и мук, и безумного страха потерять, и бесплодных надежд, – не помню, но кто-то точно сказал. Иначе откуда бы мне это знать? Поверю классикам и своей душе – решила я.

Мне было хорошо и спокойно. Я смотрела на закат, на необыкновенно красивые поля с перелесками, особенно мне понравилось одно место, откуда был виден тот монастырь с золотыми и черными куполами на другом берегу озера. Вечером мы опять пошли на озеро, но я уже в воду не лезла. А Вовка разделся, бросился в озеро, короткими резкими движениями выбрасывая руки, поплыл, то и дело оборачиваясь на меня.