Нарисуй мне в небе солнце - Наталия Терентьева

Мы сидели за столом с Вовкой рядом. Я видела наше отражение в стекле буфета. Вовкино положительное лицо и мое – осунувшееся, грустное. Надо улыбнуться. Я заставила себя улыбнуться.

– Все хорошо? – тут же встревоженно спросил меня Колесов.

– Да.

– Ешь.

– Я ем.

– Мам, все просто необыкновенно вкусно.

– Ешь, Володенька. – Мать с любовью смотрела на Вовку, а мне становилось все неуютнее и неуютнее.

Она не смотрела на меня с неприязнью, она даже не смотрела на меня с любопытством. Но отчего-то я чувствовала – она все знает, она понимает, что я здесь – чтобы спрятаться от себя, от Ники, который меня не ищет. Вот я здесь сижу и думаю – а вдруг Ника позвонит, а меня и нет. Тогда он позвонит моей маме – как бывало не раз. А она скажет: «А Катюша уехала со своим женихом знакомиться с его матерью». И… И – что? Ника рванется меня отбирать у Вовки? Очень сомневаюсь. Затоскует. Станет писать стихи, он всегда пишет стихи, не заканчивая их, когда у него грустно на душе. У меня целый ворох листочков, исписанных его заковыристым почерком с двумя-тремя романтическими строчками, ни к чему не ведущими. Как собственно, и вся наша история. Была и вся вышла. И ничего не осталось. И ни к чему не привела. Потому что если я сейчас беременна, то только от Вовки, вариантов нету. Я с Никой давно-давно не встречаюсь.

От вновь пришедшей мысли о беременности у меня окончательно пропал аппетит. На тарелке лежал кусок курицы, не съесть, выбросить его было просто невозможно. Думаю, что Вовкина мама покупает курицу раз в месяц. Остальное время она ест овсянку и гречку, или даже перловку, та в три раза дешевле. И хлеб с чаем.

Я заставила себя откусить курицу, долго ее жевала, с трудом проглотила под внимательным взглядом Вовки.

– Что? – негромко спросил он.

– Ничего.

– Ты нормально себя чувствуешь?

– Укачало просто.

– Мам, ты ничего не выбрасывай, мы пойдем подышим. Можешь даже со стола не убирать!

– Сынок, вы в парк сходите, у нас там так красиво стало, памятник поставили.

– Хорошо! – Вовка подошел к матери, поцеловал ее, прижал к себе. – Мам, мы скоро, ладно? Отдыхай, ничего сама не убирай. Вернемся с Катей, тебе поможем.

Когда мы вышли на улицу, Вовка, вместо того чтобы взять меня за руку – во дворе сидели соседки и с огромным любопытством смотрели на нас, – довольно зло спросил:

– Зачем было ехать, чтобы так себя вести?

– Как, Вов?

– Ты себя в зеркале видела?

– Видела. Я специально в твоей комнате зеркало искала.

– Нашла?

– Нашла.

– И что там увидела?

Я промолчала. Зачем так со мной разговаривать? Я не обещала ему полюбить его сразу, я вообще ему ничего не обещала. Может быть, обещают не только словами? Вот Ника мне тоже ничего не обещал. А я почему-то почувствовала, что мы теперь будем вместе. Так и Вовка. Я молчу, а он думает, что так теперь будет всегда. Для него это – навсегда. А для меня?

– Тебе плохо? – Вовка пытливо заглядывал мне в глаза, доставая при этом пачку сигарет.

– Не кури, пожалуйста. Меня укачало, тошнит.

– От меня, от моей матери? – Вовка покрутил сигареты в руке, смял их изо всей силы и отшвырнул в траву.

– Вов… Ну что ты говоришь… – Я погладила его по щеке. Вовка резко отстранился от меня и даже покраснел. – Вова!.. Здравствуйте! – Я громко ответила бабушке, которая все махала и махала Вовке рукой. – Смотри, тебя зовут!

– Здорόво, тетя Люда! – Вовка дружелюбно помахал ей, а на меня обернулся с такой же обидой и злостью. – Можешь уезжать, если хочешь. Я не думал, что…

– Да что ты завелся-то?

– Не знаю. Чувствую что-то не то. Сказать не могу, чувствую.

– Ну и дурак. Все хорошо. Я вот, знаешь… – Я замялась, подумала, стоит ли говорить ему о моих сомнениях насчет беременности. Нет, пока не буду. Подожду. Вдруг, правда, меня лишь укачало… Лицо просто у меня что-то изменилось… Моя мама всегда по лицам видит всех беременных. И я тоже научилась различать. Что-то меняется, появляется отстраненность, другая, вторая жизнь видна в лице гораздо раньше, чем начинает биться сердце у нового человека, зарождающегося внутри женщины.

– Тебе интересно посмотреть наш город?

Очень непривычно было, что Вовка задирался ко мне. Обычно это делаю я.

– Интересно, Вов, очень интересно! Я люблю маленькие русские города. Обожаю.

– А я Москву люблю, – вздохнул Вовка. – А она меня – нет.

При этом он так посмотрел на меня, что было понятно: Москва, которая не любит Вову Колесова, – это я.

– Сейчас прославишься, физиономию твою нарисуют на всех плакатах, в кино же тоже будет фильм, да?

– Будет. И что? Какое это имеет отношение к нам с тобой? Ты меня полюбишь за то, что я стану известным?

– Нет, конечно, то есть… Вов…

Я хотела сказать Вовке, что лет пять назад начала по утрам обливаться холодным душем. Воспитывать волю и одновременно закаляться, чтобы не болеть. У меня и правда перестала кружиться голова, которая кружилась с детства, меня теперь не так сильно и катастрофично укачивает в транспорте, я вот три часа сегодня проехала, даже грызла сухарики по дороге, и ничего, замутило уже потом. Но главное, на второй или даже на третий год я полюбила эту холодную воду, которую вначале просто терпеть не могла. С вечера с ужасом думала о том, что утром буду заставлять себя стоять под ледяным душем.

Могла сказать, но не сказала. Он и без этих слов «стерпится-слюбится» был зол на меня. Или, правда, что-то чувствовал, а что – понять не мог. И сердился. От невозможности ничего изменить. И от невозможности сказать себе правду. Ведь чудес не бывает. Приехала к нему тогда от отчаяния и – полюбила? В этом месте в Вовкиной голове – тупик, он побьется-побьется об стенку и нападает на меня.

Я смотрела на злого Колесова и думала, что вот такой он, пожалуй, мне больше нравится. Парадокс какой-то. А может, в нем больше мужественности, когда он злится. Вот надеть ему шлем, кольчугу, бороду отрастить – и просто Илья Муромец.

– Тебе в исторических фильмах надо сниматься, – сказала я. – Похож на былинного богатыря немножко.

– Что?! – Вовка не ожидал этих слов и даже отшатнулся от меня. – Что ты говоришь, Катя? О чем ты?

– Да ничего, – я пожала плечами и остановилась. Что такого я сказала? Кажется, у Вовки сильно обострились все чувства за последнее время. Я раньше не замечала, чтобы он так резко на что-то реагировал.

Мы шли по симпатичной улочке, засаженной огромными тополями. Их не обрубали уже много лет, они переросли невысокие домики в три-четыре раза. Представляю, сколько здесь пуха в мае.

– Ладно, Вов, давай я правда уеду. Раз так.

Вовка схватил меня за руки, прижал к себе, расцеловал в обе щеки, нос, лоб.

– Катюша, прости меня, что-то я… Прости! Нельзя с тобой так, ты хорошая…

– Я – плохая, Вов… – Я попыталась высвободиться. – Плохая. И тебя не люблю.

– Нет! – Колесов отчаянно закричал на всю улицу. Настоящий актер – мелькнула у меня мысль. Зря ему Марат не дает драматические роли. Вовка – хороший актер. Заладилось бы у него сейчас в кино, может, и в личном бы что-то изменилось.

– Да. Не люблю.

– Подожди, подожди… – У Вовки появились настоящие слезы.

Никогда еще мужчины из-за меня не плакали. Приятно? Нет. Не знаю. Удивительно.

– Вов, не надо… – Я вытерла ему слезы рукой. – Ну, ты что…

– Давай не делать никаких спешных выводов, Катя, пожалуйста…

Мой друг с такой мольбой смотрел на меня, что у меня не хватило мужества продолжать этот разговор.

– Ты ведь нарочно сказала, потому что я орал на тебя, да? Ты ведь не могла притворяться все это время?

Вовка такой наивный, или любовь наивна и слепа?

Я постаралась улыбнуться как можно искреннее:

– Не могла. Сказала нарочно.

– Катюша! – Вовка изо всех сил сжал меня, так, что у меня заскрипели ребра и с трудом проглоченная курочка поднялась к горлу, потом подхватил на руки и понес по городу. Я закрыла глаза. Сама виновата.

Мы еще четыре дня пробыли у Вовкиной мамы, а потом Вовке позвонили из съемочной группы и велели возвращаться. В расписании съемок произошли какие-то изменения, и срочно нужен был Вовка. Татьяна Сергеевна опечалилась, что сын уезжает, и была очевидно рада, что уезжаю я. Я бы раньше уехала, но ее сын не перенес бы этого, умчался бы за мной. Но сказать ей этого я не могла. Поэтому просто старалась не смотреть в глаза, вести себя тихо, ничего не спрашивать и побыстрее уехать. Я была как-то уверена, что в следующий раз все будет по-другому. Уезжая, я чувствовала, что обязательно сюда вернусь. Тошнота моя прошла, я выглядела как обычно, про беременность все придумала со страха, теперь мне было это ясно. Вовка меня сильно не раздражал, потому что был достаточно сдержан, это ему шло.

На прощание Татьяна Сергеевна Вовку перекрестила, а нас вместе крестить не стала.

– До свидания, Катя, – сказала она вполне дружелюбно, и разве что с облегчением не вздохнув.