Записки из Тюрьмы - Бехруз Бучани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь все очень наблюдательны. Заключенный чует малейшие изменения, как слепая мышь, у которой есть только обоняние.
Нас четыреста человек, четыреста потерянных душ /
Мы томимся в тесноте, сосланные в эту глушь /
Мы ждем наступления ночи, чтобы хотя бы во сне /
Покинуть эту клетку, оказавшись где-то вдалеке /
… но вместо приятных сновидений /
… нас ждут лишь кошмары и смятение.
Мы – летучие мыши в темной пещере, реагирующие на малейшие вибрации. Каждый день мы, обессиленные, повторяем бесцельную стометровую прогулку. Кажется, что нас заставляют проплыть стометровку в гнилом, зловонном бассейне, разрешив только самый бесполезный и медленный стиль плавания. А по ночам мысли, полные безнадеги, как муссонные ветра, развеивают сновидения, и ночи превращаются в горький кошмар.
В дополнение к мучениям из-за невозможности выбраться за периметр каждый заключенный создает внутри себя еще одну, эмоциональную тюрьму. Это происходит в самый пик отчаяния и бесправия. Большинство заключенных оценивают свое здоровье и жизнеспособность путем регулярного, тщательного и близкого осмотра своих тел. Это приводит к разрозненному и искаженному самовосприятию, что делает людей циничными по отношению ко всем остальным. Это цель тюремной Кириархальной Системы – довести узников до крайнего недоверия друг к другу, сделать их еще более одинокими и изолированными, пока тюремная Кириархальная Логика[77] не победит их, сломав и убив.
* * *
В тюрьме нам нечем заняться. Нас просто бросили в клетку и заставили носить нелепую мешковатую одежду. Запрещено даже играть в карты. В Коридоре «Л»[78] кому-то удалось раздобыть перманентный маркер. Они нарисовали на белом пластиковом столе доску для игры в нарды и начали играть, используя крышки от бутылок с водой вместо фишек. Почти мгновенно в Коридор «Л» заявилась группа офицеров и охранников в штатском. Они перечеркнули разметку, написав поверх нее жирными буквами: «Игры запрещены». Казалось, это была их единственная обязанность за весь день: изгадить даже каплю нормальности среди унылого существования заключенных. Узникам осталось только в отчаянии смотреть друг на друга.
Представьте компанию из четырехсот человек, брошенных на произвол судьбы в раскаленной, как адский котел, и грязной клетке, все еще травмированных ужасающим грохотом волн, до сих пор шумящих у них в ушах, и видом гниющей лодки, что застыл у них перед глазами. Как долго они смогут просто разговаривать друг с другом? Сколько раз они смогут пройти туда и обратно по одному и тому же стометровому отрезку? Есть неписаный закон: у любого, кто попадает в тюрьму, конфискуется все его имущество. Нет никаких шансов раздобыть блокнот и ручку. Это ужасно угнетает людей, впервые оказавшихся в заключении, это доводит их до грани безумия.
Стоит изнуряющая жара. Уже к полудню на наших телах проявляется воздействие солнечных лучей, проникающих через открытые проходы тюрьмы. Солнце будто сговорилось с тюрьмой, чтобы усилить страдания заключенных… оно втыкает в нас свои лучи, как огненные стрелы. Иногда зной превращается в такое пекло, что на тюремные заборы страшно даже смотреть. Можно буквально ощутить, насколько раскалился металл. Однако у разума есть способность покинуть тюрьму и представить, как прохладно в тени деревьев по другую сторону ограждения. Можно даже почувствовать эту приятную прохладу. Но в реальности я непрерывно ощущаю только, как липкий пот стекает во все самые глубокие складки и впадины моего тела.
Пот собирается в небольшие ручейки /
У него будто есть собственные мозги /
Пот течет естественно и бесцельно /
Проникая в каждый сгиб и складку тела /
Даже время суток ему без разницы /
Ты весь им промок, от головы до задницы.
Для меня уединение и тишина – лучшие дары, которых я мог бы пожелать. Когда другие заключенные пристают к приятелям с пустой болтовней, глупыми шутками, воплями и громким хохотом, я стремлюсь уединиться и творить, создавая нечто поэтическое и провидческое. Я рано осознал, что я чужак в этой компании, чуждой мне общине, с которой мне приходится мириться, и это чувство побуждает меня отступать. Это сознательное решение их покинуть. Они действуют мне на нервы.
Годы спустя, оглядываясь назад, я увижу себя похожим на кокосовую пальму с корнями, уходящими глубоко в землю, и волосами, развевающимися на ветру, словно длинные листья.
Я один /
Даже когда окружен людским потоком, текущим во все стороны /
Они прибывают… И убывают, как волны… И так снова и снова /
В круговороте абсурда и смятения /
Я оказался полностью потерян /
Я подобен волку в клетке, забывшему, кто он есть /
Я смог сохранить лишь свою проницательность /
Это чуткая, спокойная интуиция /
Как тихий огонь внутри меня искрится /
Когда кто-то грубо нарушает мое уединение /
Я чувствую ненависть, текущую по моим венам.
В этой ситуации я хорошо уяснил одну вещь: преодолеть и пережить все страдания, причиняемые тюрьмой, способны только люди с творческим мышлением. Они могут распознать призрачные очертания надежды в видах природы и ее мелодичных звуках за пределами тюремных заборов, окружающих улей, в котором мы обитаем.
Чего еще может желать заключенный, кроме момента тишины, уединения и чувства, будто ты стоишь обнаженный посреди пышных джунглей?
Чего еще, кроме как подставить голову прохладному ветерку, чтобы он проникал сквозь плотную сеть из спутанных волос?
В данный момент это моя заветная мечта.
Единственное место, где я надеюсь хоть ненадолго уединиться, – это туалет. Но даже там в соседней кабинке всегда появляется какой-нибудь ублюдок, поющий противным голосом. Или кто-то следующий из очереди по другую сторону двери жаждет занять твое место. И среди них обязательно есть и другие, с нетерпением ожидающие своей очереди, чтобы облить грязью твое тихое мгновение покоя. Иногда кто-то колотит кулаками и ногами в дверь туалета, держась за свой член: «Эй, чувак, выходи, мой мочевой пузырь скоро лопнет!» Здесь нет такого уголка или укрытия, чтобы хотя бы секунду не ощущать присутствие другого человека. Но со временем я научусь стоять в одиночестве среди толпы, как кокосовые пальмы, растущие внутри тюрьмы, – и существовать в уединении подобно им.
В первые дни меня вечно кто-нибудь раздражал, «приседая» мне на уши, словно овод. Подобные назойливые личности своей бесконечной болтовней вторгались в мое ухо, кружили в моем ищущем покоя разуме, вылетали через другое ухо, кружили вокруг меня
