Каирская трилогия - Нагиб Махфуз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А самое красивое там, моя госпожа, это лавка дядюшки Байуми с её люстрами, мороженым и халвой. Там повсюду зеркала и электричество, а ещё радио круглые сутки. Жалко мне Хуснайна-парикмахера, Дервиша-продавца бобов, Аль-Фули-молочника, да Абу Сари-владельца лавки с жареной снедью, когда они глядят из своих ветхих магазинчиков на особняк и магазин своего старого коллеги…
Амина, натянув потуже шаль на плечи, заметила:
— Пресвят Вседарящий…
Сцепив руки на шее у матери, Наима сказала:
— Дом особняка загородил нашу крышу с одной стороны. И как мы сможем продолжать проводить время на крыше, если дом заселят жильцы?
Амина не могла проигнорировать вопрос своей прекрасной внучки, прежде всего заботясь об Аише:
— Пусть тебя не беспокоят жильцы. Гуляй себе, как тебе нравится…
И она пристально поглядела на Аишу, чтобы узнать, какое впечатление произвели её мягкие слова, ибо из-за сильного страха за неё она словно стала бояться её саму. Но Аиша была занята в этот момент, глядя в зеркало, висевшее над тумбочкой между её комнатой и комнатой отца. Её привычка смотреться на себя в зеркало со временем не стёрлась, хотя и стала бессмысленным занятием. Её больше не ужасало отражение своего лица, которое так мало значило теперь. Всякий раз, как внутренний голос спрашивал у неё: «Где же прежняя Аиша?», она безразлично отвечала: «А где Мухаммад, Усман и Халиль?» У Амины, которая наблюдала за ней, сжималось сердце. Её мрачность тут же передавалась Умм Ханафи, которая влилась в семью настолько, что ей передались все семейные тревоги.
Наима встала и подошла к радио, что стояло между гостиной и столовой, и включив его, сказала:
— Время трансляции грампластинок, мама…
Аиша зажгла сигарету и глубоко затянулась. Амина поглядела на дым, который расстилался лёгким облачком над жаровней. Из радиоприёмника послышалось пение: «О дружба старых добрых дней, как бы мне хотелось, чтобы ты вернулась». Наима вернулась на своё место, поправляя на себе платье. Как и её матери когда-то, ей нравилось петь. Она прислушивалась и старалась запомнить наизусть, чтобы повторить потом своим прекрасным голоском. Эту её любовь к пению не омрачали религиозные чувства, довлевшие над её эмоциями: она прилежно молилась и постилась в Рамадан с тех пор, как ей исполнилось десять лет, и частенько мечтала о другом мире, за пределами познания, с безграничным удовольствием сопровождала свою бабушку, совершавшую паломничество к могиле Хусейна всякий раз, как та приглашала её. Но в то же время она не могла искоренить в себе любви к пению, и пела, когда уходила в свою комнату или в ванную.
Аиша была довольна всем, что делала её дочь — единственный оставшийся в живых ребёнок, её светлая надежда на мрачном горизонте. Она восхищалась набожностью Наимы, равно как и её голосом, и даже её привязанностью к ней — которая казалась чрезмерной, — поощряла и любила её, не делая ни малейшего замечания. Она не могла вытерпеть критику, и неважно, пустячной та была, или благой. Поэтому в доме она не занималась ничем, только сидела, попивала кофе и курила, а если мать звала её помочь в каком-то деле, и не столько ради помощи, сколько ради того, чтобы отвлечь её от мыслей, Аиша проявляла недовольство и произносила свою знаменитую фразу: «Ох, оставьте же меня в покое». Она не позволяла Наиме и пальцем о палец ударить, словно боялась малейшего движения дочери. Если бы она могла молиться вместо неё, она сделала бы и это, избавив её таких усилий. Как часто её мать говорила с ней о том, что Наима уже годится в «невесты», и ей пора разбираться в обязанностях домохозяйки. В ответ Аиша сердито говорила ей: «Разве ты не замечаешь, что она тоненькая, словно тень? Моя дочь не вынесет никакой нагрузки, оставь её в покое. В этом мире она моя единственная надежда». И Амина больше не возвращалась к этому разговору. Сердце её разрывалось на части из-за горя Аиши; она смотрела на неё и находила в ней живое воплощение разбившейся надежды. Когда она глядела на это печальное лицо, для которого жизнь утратила всякий смысл, на неё саму находила тоска. Поэтому она и боялась её недовольства и привыкла уже к её грубым ответам или жёстким замечаниям, воспринимая их ласково и терпеливо. Голос по радио продолжал петь: «О дружба старых добрых дней». Аиша закурила и принялась слушать. Эта была любимая ею песня, и даже скорбь и отчаяние не убили в ней этой любви. Возможно, они только ещё больше усилили эту любовь, так как там часто говорилось о горе и страданиях, хотя ничто в этом мире не могло вернуть ей друзей старых добрых времён. Она иногда спрашивала себя время от времени, были ли эти старые добрые времена на самом деле, не было ли то игрой воображения или сном? Где же тогда тот кипевший жизнью дом? Где же её любезный муж? Где Усман, где Мухаммад?! Разве от того прошлого её отделяют всего-то восемь лет?
Амине же все эти песни редко когда нравились. Для неё главным достоинством радио было то, что оно позволяло ей слушать Священный Коран и новости. А вот песни тревожили её из-за влияния их грустного смысла на дочь; она даже заметила однажды Умм Ханафи: «Разве это звучит не как причитания на похоронах?» Она беспрестанно думала об Аише, пока почти не забыла о симптомах своего высокого давления и проблемах с ним. Удовольствие она находила лишь когда совершала паломничество в мечеть Хусейна и других святых. Благодаря господину Ахмаду, который больше не препятствовал ей, она могла совершать паломничество в святые места, когда хотела. Но сама Амина больше не была той, прежней Аминой. Её изменили большая скорбь и недомогания. С годами она утратила своё удивительное старание поддерживать дом в порядке и необычайную энергию для его организации, уборки и ведении хозяйства. За исключением обслуживания мужа и Камаля она больше ни на что не обращала внимание. Пекарню и амбар она поручила Умм Ханафи, довольствуясь только тем, что приглядывала, но
