Уроки нежности - Дана Делон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А как же так получилось, что вместо замка вам досталась трость? – интересуется кто-то с задних рядов.
Де ла Фонн фыркает и с тоской оглядывает зал:
– Тогда среди аристократов были приняты глупые затеи! – Он сокрушенно трясет руками в воздухе. – Как вам идея проиграть замок в карты? Целое поместье и несколько акров земли в придачу?
Шнайдер разминает шею, сбрасывая напряжение, и обращается ко мне:
– Вот так игрок. – Он присвистывает. – А я корил себя за проигрыш в споре, когда всему курсу был вынужден купить «Хэппи мил».
Я не знаю, что более сюрреалистично: проигранное в карты состояние или тот факт, что Бенджамин сидит рядом со мной на лекции и разговаривает так, словно мы старые друзья. Причем по кривым взглядам некоторых присутствующих дам я понимаю, что они, скорее всего, тоже отдали бы целый замок и все состояние, чтобы оказаться на моем месте.
– Так что, как видите, у меня есть титул. – Профессор выпрямляется во весь рост. – Я, кстати, барон де ла Фонн! Но, кроме вот этой вот тросточки, от моей большой семьи мне, к сожалению, не досталось ничего…
– Лекция об упущенных возможностях, – глухо шепчу я, и Бенджамин громко усмехается.
Я не думала, что произнесла это вслух. Устало тру глаза.
– Мне даже предлагали за эту трость несколько сотен тысяч евро. Это же не кто иной, как Жорж Дюпонт, – великолепный мастер, у него заказывал трость даже император России. – Де ла Фонн тяжело вздыхает. – Но продать ее было бы кощунством, – провозглашает он и крепко сжимает рукоять в руках. – Это единственное напоминание о моих корнях.
– И возможность подрочить свое эго, – бросает кто-то с задних парт, и весь зал заходится в смехе.
На моих губах тоже расползается едва уловимая улыбка, но я быстро прячу ее, почувствовав суровый взгляд профессора. Карие глаза, прикрытые тяжелыми веками, останавливаются на мне.
– Добрый день, мадемуазель Ламботт. – Он подходит ближе и высокомерно оглядывает меня сверху вниз. – Надеюсь, вы готовы обсудить искусство? – морщит он нос в отвращении, будто подчеркивает всем своим видом, что я далека от его высокопарного предмета.
– Да, конечно, – слышу я свой голос будто откуда-то издалека.
Пьер не делает замечания задним партам, он не обсуждает услышанную им грубость. Профессор всецело намерен выплеснуть свою злость на меня. Я вижу это по тому, как багровеет его лицо, а взгляд прожигает злостью.
– Ну, начнем с простого. Можете ли вы перечислить несколько ключевых черт романтизма, присутствующих в творчестве французских художников?
Я начинаю судорожно вспоминать все, что знаю об эпохах, искусстве, но знания столь ничтожны, что ничего не остается, кроме как глупо протянуть:
– Э-э… ну, романтизм включает в себя…
Я замолкаю. Точно знаю, что читала что-то об этом. Вспомнить бы. Закрываю глаза и представляю перед собой книгу. Бежевый лист энциклопедии, буквы, слова, предложения… Наконец я нащупываю на задворках памяти нужное.
– …возвышенные чувства, вдохновение природой и вроде бы стремление к свободе выражения? – заканчиваю я неуверенно.
Пьер поджимает губы:
– Интересно. А как, по вашему мнению, политические события в то время влияли на творчество?
– Политические события, – неуверенно лепечу я, – часто имели отражение в искусстве. – Прекрасно сознаю, что не дала ответа на его вопрос.
Пьер де ла Фонн закатывает глаза:
– Неужели?
Звучит издевательски.
– Мы же говорим о конкретном времени, моя дорогая Ламботт. Какое событие стало спусковым крючком для всех французских художников эпохи романтизма?
Я стыдливо опускаю голову.
– Не знаю, – тихо срывается с губ.
– Это должен знать каждый образованный человек, – сокрушается профессор. – Какой пробел, немыслимо!
– Французская революция, – слышу я уверенный голос Этьена, который, очевидно, пытается спасти меня от экзекуции.
– Правильно, месье Гойар. Но мне все же любопытны мысли Ламботт. – Он встает перед моим столом и презрительно спрашивает: – Не думаете ли вы, что художники могли использовать свои картины, чтобы выразить политическую позицию?
– Возможно. Но, наверное, это не единственное, что волновало их в искусстве, – пытаюсь оправдаться я.
Де ла Фонн кивает и, будто ему все со мной понятно, начинает вышагивать по залу, громко стуча своей тростью:
– Вы правы. Но вы видите, как важно учитывать контекст? – Он задумчиво трет подбородок. – Давайте перейдем к конкретным произведениям! Можете ли вы назвать несколько характерных картин французских художников эпохи романтизма и обосновать их влияние на искусство того времени?
Французская революция звенит в голове. Я точно знаю…
– «Свобода, ведущая народ», – шепчет Бенджамин.
Я настолько ошарашена тем фактом, что Шнайдер подсказывает мне, что теряюсь. Сижу как последняя идиотка – с разинутым ртом. Он наступает мне на ногу.
– Повтори, черт бы тебя побрал, – цедит он сквозь зубы.
– Так что, мадемуазель Ламботт, у вас есть идеи? – ехидно переспрашивает профессор.
Бен опускает ладонь на мое голое колено и слегка сжимает его. От неожиданности я подпрыгиваю на месте и чуть ли не ору на всю аудиторию:
– «Свобода, ведущая народ»!
Профессор замирает где-то в проходе между третьей и четвертой линиями столов.
– Сядьте! – рявкает он.
Я послушно сажусь и вижу, как Шнайдер, прикрыв ладонью лицо, давится от смеха. Ему смешно! Вот гад.
– И кто написал эту картину? – доносится голос учителя.
Это легко. Я, может быть, и не знала, что она относится к эпохе романтизма, но Французскую революцию мы проходили в далеком пятом классе, и я тогда вызубрила все наизусть.
– Эжен Делакруа, – отвечаю я.
Биение сердца ускоряется; оно будто находится где-то в горле.
«Больше не смей трогать меня», – пишу на листочке и тычу ручкой, чтобы Шнайдер прочитал. Этот нахал сильнее прижимается ко мне своим бедром и, забрав ручку, пишет ответ: «Я подумаю…»
Бросаю на него уничтожающий взгляд, чем заслуживаю очередную порцию смеха. Этот придурок неисправим!
Пьер де ла Фонн тем временем спускается и вновь направляется к нашему столу:
– А имя Теодора Жерико говорит вам о чем-нибудь? – Напыщенный аристократ даже не думает прекращать свою пытку.
– «Плот „Медузы“», – слышу едва уловимую подсказку от Шнайдера.
Не могу отделаться от мысли, что мне подсказывают впервые за все годы учебы. И кто? Чертов Бенджамин Шнайдер. Сглатываю ком в горле.
– «Плот „Медузы“», – неуверенно повторяю я.
– Очень хороший пример! – недовольно бормочет де ла Фонн. – Скажите, пожалуйста, эти картины имеют равноценное влияние, по вашему скромному мнению?
Я не знаю, как выглядит «Плот „Медузы“». Не имею ни малейшего понятия, что на этой картине изображено. Но понимаю: у меня нет других вариантов, кроме как кивнуть и надеяться, что лекция скоро закончится, а вместе с ней и эта публичная порка.
– Да…
Глаза Пьера де ла Фонна загораются, и я понимаю, что совершила ошибку.
– Подождите-ка. Вы действительно утверждаете, что эти произведения имеют равноценное влияние? – Он громко хохочет. – Вам, наверное, необходимо более глубоко изучить искусство того периода. Слышал, Джоан Мак-Тоули хотела забрать вас на свой курс по истории. – И вновь громкий смешок, а за ним начинают посмеиваться и некоторые в аудитории. – Наверное, Джоан никогда в жизни не ошибалась так сильно, как в тот момент, когда решила, что вы потянете ее курс.
Я сжимаю губы и высоко поднимаю подбородок. Он унизил меня, как только мог. Мне больше нечего терять. Поэтому со всей твердостью, на которую способна, я произношу:
– Постараюсь более детально исследовать все необходимое.
Смотрю ему прямо в глаза. Пусть у меня и комплекс самозванца, но я точно знаю, что способная и далеко не глупая.
Профессор де ла Фонн поджимает губы и отворачивается от меня.
– Я на это надеюсь, – говорит он. – Не забывайте, что дьявол часто кроется в деталях, особенно когда мы говорим о таком важном периоде в истории искусства. А чтобы вы наверняка заполнили эту брешь в своей общей культуре, я задам вам эссе на тему сравнения двух шедевров французского искусства девятнадцатого века – «Плота „Медузы“» Теодора Жерико и «Cвободы,
