Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

в казенные бумаги.

Оглохший, смятый, недоумевающий, двое суток не ложась, не отдыхая, бродил Мухин вокруг своего погребенного прошлого, пугая встречных хмельным невнятным ропотом. Теперь не вспомнить, что говорил и что думал в то время, да лучше и не вспоминать. Ни к чему.

Когда загудели, заныли горевшие подошвы, затряслись от голода и усталости руки, лег в привокзальном скверике на скамейку и задремал. Здесь углядела его железнодорожная милиция, но выручил Саульский. Выслушав сбивчивый, непоследовательный рассказ, забрал Мухина с собой.

Позже ненависть заглохла. Ее сменило тупое, сонное безразличие, и, точно под анестезией, потерялись все болевые ощущения. Целыми днями, а порой и неделями Мухин, словно ученый попугай, твердил про себя одни и те же ничего не значащие фразы. Твердил потому, что мельком слышал их от кого-то, и эти фразы застревали в мозгу.

Шоковое состояние со временем прошло, и Мухин впервые огляделся вокруг осмысленно.

На Толины похороны приехал отец. Приехал и остался. Родные места его не манили: там никого не было. Мухин к этому времени уже переоделся в другой бушлат. Истома разыскал его.

– Не горюй, Ваня, – тайком засовывая Мухину в карман курево, утешал он. – Не горюй. Я к тебе приходить буду.

Истома пристроился линейщиком.

Потом пришла воля...

Счастливые трудные дни скитаний, заочный институт, встречи с Раисой...

Черный, весь в папиросном пепле дьявол, задрав хвост, показывал Мухину свой тощий зад. Мухин стегнул его логарифмической линейкой. Линейка сломалась, а черт, целехонький, свалился на пол, больно ударив по косточке. Швырнув обломки линейки в мусорницу, Мухин принялся топтать пепельницу, словно в этом сосуде было заключено все зло мира. Черт не поддавался, изворачивался. Мухин схватил его плоскими раздавленными пальцами за рогатую насмешливую башку – дернул, оторвал и... рассмеялся.

– Извини, брат, погорячился, – пытаясь приставить голову черта к его туловищу, говорил он. Голова отваливалась. – Видно, и ты не бессмертен. Извини.

Сунув голову черта в карман, вышел. Домой возвращался кратчайшим путем и все посмеивался над собой.

В прошлом году, кочуя по тундре, заплутал и ночевал в чуме старого ненца. Вернувшись с неудачной охоты, старик отдубасил палкой своего божка. Наказание ни в чем не повинного черта точь-в-точь напоминало ту странную экзекуцию.

9

На третий день, еще не очень окрепнув, Мурунов сбежал. Раиса, не застав его у себя, только пожала плечами. В их отношения исподволь вкралось что-то непривычное. Это непривычное стесняло. И было уже не так легко в общении, как раньше. Оба почему-то отводили глаза, смущались. Он вовремя сбежал, Мурунов...

С юга стремительно наступало лето. Лед снесло, воды цвета гаснущего неба тихо и таинственно терлись о берег. Их касания порой заглушали надрывные жалобы гагар, журавлиные вскрики. А вон в камышах грустит одинокая лебедушка. Ее друга укараулил тундровый волк.

С кургана поднялся ввысь владыка острова – старый орлан, одним появлением своим усмирив горластую дичь. Он кружил властно, по-хозяйски, не зная себе в воздухе равных. Дичь смолкла и молчала, пока орлан не вернулся в свое гнездовище с каким-то грызуном в когтях.

Много тут собралось простодушной, доверчивой птицы, ее не трогают. Мухин строго-настрого запретил охоту вблизи острова и на нем. «На доверие нельзя отвечать вероломством», – мотивировал он ущемлявшее интересы охотников ограничение.

Мурунов устроился у обрыва, на пружинящем лишайнике. Собрав костерок, не запалил, а, прислонившись к сосне, рассеянно глядел на противоположный берег.

Медленное медное солнце, остывая, висло над тундрой, слегка высветив угрюмую сосну и человека под ней.

Тренькнули с дребезгом струны: кто-то из студентов, приехавших обустраивать Лебяжий. Днем без устали машут топорами, ночь остается для любви и для песен. Вот смех грянул. Смолк. И слащавый тенорок синкопированно закартавил:

Все минует – печаль и грусть. Не проходят одни утраты. Виновата ты? Ну и пусть. Все мы в чем-нибудь виноваты. Не жалей себя, не жалей. Видишь, я тебя не жалею. Отчего ж для нас, для людей, Что утрачено, то милее?

– Эдька, место! Место, тебе говорят! – донесся хрипловатый низкий голос Татьяны Борисовны, выбравшейся перед сном прогуляться. «Ага, переименовала!» – усмехнулся Мурунов. Эта женщина и эта собака, когда-то жившие с ним под одной крышей, стали далекими и нереальными, словно приснились и забылись, но вот сон этот снова вспомнился.

Взвизгнула пила и, точно устыдившись, замолчала. А чуть погодя растревоженный баритон («Степа!» – узнал Мурунов) заглушил все звуки. Стихла расстроенная гитара, захлебнулся манерный тенорок. Весь остров, дыхание затаив, слушал мелодическое Степино откровение.

Вскрикнула, забила крыльями лебедушка и, вытянув длинную царственную шею, взмыла в молочно-зеленое небо, уронив сверху