Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– Спи, спи.

А Мухин, перемигиваясь, точно веки одного глаза перевешивали веки другого, ощупывал печку в бараке и похваливал Станеева.

– Молодчина! Быстро освоил...

Станеев, живший все эти месяцы в счастливом тихом уединении, почти ни с кем не общался. Сейчас его потянуло к людям, и приход Мухина оказался как нельзя более кстати.

– Талант... в смысле созидания печей, – усмехнулся Станеев.

– Что ж, и здесь талант нужен. Учиться не надумал?

– Ради корочек? Так мне их хранить негде. Да меня уж давно из списков вычеркнули.

– Если хочешь – похлопочу. Восстановят.

– Какой смысл? Вот лед тронется, и я с ним подамся...

– В бичи, значит?

– В бичи, – подтвердил Станеев и с вызовом посмотрел на Мухина.

– Хорошо, когда от всего свободен... Живешь как ветер. Надоело – свистнул и полетел...

– Смеетесь?

– Человек-то ты славный... и умом не обижен... жаль, – пробормотал Мухин и, оглянувшись, словно боялся, что могут подслушать, шепнул: – Терять тебя жаль... Сейчас модно держать психологов... и я бы рискнул... ради тебя, конечно.

– Не рискуйте, – рассмеялся Станеев, чувствуя, что еще немного – и согласится. Мухин умеет на мозги капать.– Не стоит.

– Ну бог с тобой. Я в таких делах плохой советчик. А пока вот что... Степа у меня на больничном... Послесари за него... а там и весна...

Разговор неожиданно оборвался. Станеев ждал, что его начнут уговаривать, и, поломавшись, уже собирался ненадолго задержаться, допустим, до лета или даже до осени. А Мухин молчал и, распахнув руки, обнимал новую, только что сложенную Станеевым печь. Был он вял и рассеян.

Но уходя, еще раз спросил:

– Послесаришь, значит? Выручи, Юра... А там и весна... Весна-а.

Сима возвращала долги, наивно полагая, что знает, сколько и кому задолжала. Деньги следовало вернуть, вернуть как можно скорее. И, может, тогда все образуется. Так думала Сима.

– Чего ж проще? Горкину – семьдесят, Истоме – триста и еще один нераспечатанный пакет. Чего ж проще?...

Но каждая пачка или пачечка весила ровно столько, сколько было с ней связано. Эти зеленые, красные радужные бумажки, словно хмель, оплели и прошлое, и настоящее, и всех тех, кто хоть сколько-нибудь был близок Симе. Неувядающий стимул – деньги – вдруг превратился в жестокую, карающую бессмыслицу. Без них жилось трудно. С ними стало безопорно и жутко.

Уставясь на ночничок – стеклянную лилию, кое-как склеенную после погрома,  Сима осторожно ловила слабые лучики робкого света, просвечивающего сквозь пальцы. Провод, петлей захлестнувший разбитый цветок, через отверстие в стене уползал наружу. Казалось, на том конце провода сидит кто-то всевидящий и суровый. Судья? Сима подняла голову. Никого. В кроватке ровно дышала Наденька. Попросив Раису посмотреть за спящею девочкой, она забрала с собой долги видимые и начала обратный расклад...

Горкин, заросший, в мятом костюме, не смакуя, большими глотками пил коньяк. Татьяна Борисовна дежурила в аппаратной. Собутыльник в разбитом зеркале был так же угрюм и неопрятен.

– Что. – хмуро уставился на Симу Горкин, – долги возвращаешь?

– Долги. Возьмите... тут все семьдесят.

– Я-то не в долг давал. Впрочем, как знаешь, – он спрятал деньги и из приличия буркнул: – Выпей кофе. Или – коньяку.

Сима отказалась и, уходя, тускло пояснила:

– Тороплюсь я. Не серчайте. Еще не всех обошла, кому задолжала.

– Успеешь. Это взаймы брать нельзя опаздывать. Отдавать нужно не спеша.

– Пойду. Пора приспела.

– Эй! – поманил ее Горкин и, не поднимаясь, развернул лицом к свету. – Ты что, нездорова? Зачем деньги вернула?

– Тяжелые они...

– Тяжелые?! Деньги?!

– Дышать не дают вольно. А без дыхания как жить?

– Жить... Ах ты улитка! Жить... а для чего тебе жить? Думаешь, твоя жизнь – людям награда?

– Мне люди ни к чему. Мне лишь бы дочь вырастить.

– Только-то? Не многого же ты хочешь.

– Сколько совесть берет.

– Совесть... Ххе! Раньше ты как будто не ограничивала себя, – недоверчиво проворчал Горкин и вдруг, сам себя презирая, хрипло шепнул: – Останься... Жена на дежурстве. Останься, сердце мое! Не пожалеешь.

– Стыдно! Стыдно, Эдуард Григорьевич! – заставив его потупиться, кротко упрекнула Сима и неслышно, как облако, удалилась.

– Я спятил, э? Я, кажется, спятил... – злобно щерясь, захрипел Горкин. Двойник в зеркале ответил таким же злобным хрипом.

Сима шагала на восток от Лебяжьего. Вокруг ни души. Лишь месяц юный, только что народившийся, да