Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

— Половину сейчас, половину потом, — бурчал Томаш.

Заплатить Эве его уговорила Анна: «Это ведь только деньги, мы можем позволить быть обманутыми», — говорила она. — «А вот как бы ты себя чувствовал, если бы отказал?». А Томаш даже думать об этом боялся, так что они сунули сотенные банкноты в конверт, конверт он сунул в повешенный на шею туристский бумажник, и теперь не мог найти себе места: сначала у себя в квартире, потом у Михала. Спокойствие и тишина покинули его. Половина сейчас, половина потом.

— Что, жидишься? — спросил Михал.

— Если хочешь, могу отдать эти десять кусков тебе. Сделаешь с ними, чего тебе самому захочется. — Томаш ходил по комнате, ежесекундно поглядывая в окно, но еще чаще поглаживал себя по груди. — Беспокоит меня этот парк. Киска или нас желает бортануть, или сама чего-то боится. Впрочем, на ее месте я и сам полные штаны бы наложил. Каждый гоняется за тобой, деньги предлагает, так что я думаю, что и сам бы по паркам прятался. — Томаш скрежетнул зубами. — Ну да ладно, я на всякий случай тоже подготовился.

Из кармана куртки он достал черную телескопическую дубинку, взмахнул, та со свистом раздвинулась. Томаш провел рукой по поверхности оружия. Михал же водил глазами за черным твердым кольцом на конце дубинки и размышлял над тем, насколько будет больно, если врезать такой вот дубинкой, сможет ли Томаш ударить кого-нибудь, помимо себя, а если даже и нет, то что он сделает, если противников будет шестеро или даже один, зато с пистолетом.

— Зачем ей подставлять нас каким-нибудь, скажем, гопникам или другим бандитам, раз она может попросту умотать с бабками? Может, она все врет?

— Или попросту сумасшедшая? — Томаш спрятал дубинку. — Если кому вставили плитку в башку, он всегда творит какие-нибудь глупости. Я знаю, — фыркнул он, — сам врач! Вот угадай, что сказала Анна. Моя собственная жена сказала мне, знаешь что? — Он уселся на кровати, опирая голову на ладони, — что Малгося не вернется, но заплатить я должен. Не ради нее, а ради себя. Чтобы знать, что сделал все, что мог.

— В чем-то она права.

Томаш глянул на него скорчив страшную мину.

— В чем-то прав каждый. Но моргенштерн[74] я не оставлю.

— Чего?

— Эту палку. Тип, у которого я ее купил, сказал, что именно так она и называется. — Томаш глянул на часы. До него начало доходить, что та пара часов, отделяющая их от встречи с Эвой Хартман, это прикидка перед по-настоящему долгим ожиданием. — У тебя есть чего-нибудь глянуть? Хочется просто убить время.

— Чего-нибудь полегче, — досказал за него Михал и, не ожидая ответа, начал пересматривать стопку дисков. Большинство названий ничего ему не говорило, и он уже начал терять надежду, как вдруг обнаружил кое-чего для себя. «Реквием по мечте»[75]. Этот фильм он видел несколько лет назад по кабельному телеканалу. Замечательный фильм. Михал хотел было что-то сказать, но не сказал, а врубил ДВД-проигрыватель. Помогло.

Томаш смотрел и давился от смеха.

Эва Хартман стояла среди деревьев, все время поглядывая на дорогу. Только лишь в парке до Томаша дошло, что дождь уже не льет, впервые за много-много дней, зато тучи повисли еще ниже обычного. Можно было подумать, будто бы небо снижается, желая раздавить Вроцлав, или — по крайней мере — похоронить в тумане. Сам он чувствовал себя так, будто бы шел на собственные похороны.

Поприветствовали они друг друга без единого слова. Только рукопожатие. Девица глядела на них исподлобья, но — как пояснял сам себе Михал — она была настолько низкой, что по-другому и не могла. Все достали сигареты, и только лишь когда закурили, прозвучало первое слово.

— Бабки принес? — спросила Эва.

— Я как я могу быть уверенным, что ты меня не обуешь?

Томаш скорчил удивленную мину. Он понятия не имел, как сказал именно это слово.

— Ладно, проехали.

Михал вздохнул. Он стоял в тени, руки скрестил на груди и курил, не вынимая сигарету изо рта.

— Когда вернешься, я дам тебе тридцать.

— Никаких тридцати. Двадцать — самое то: половина сейчас, половина потом; я же говорила, что туда еще нужно пройти. А за красивые глаза и за барабан, — тут она ткнула пальцем Томашу в живот, — туда не пустят. Ладно, не ссы, через двенадцать часов увидишь свою дочку.

— Малгосю, — бросил Михал.

— Ну, Госю так Госю, — усмехнулась Эва, бросила взгляд в темноту между деревьями, после чего усмешка туг же исчезла. Девушка вытянула руку. Томаш отдал ей фотографию: Малгося, моложе на пару лет, стояла на фоне дачного домика.

— Тут портретная фотка, — подал он копию школьного удостоверения.

Эва покачала головой.

— Не переживай.

Так что Томаш не стал переживать и отдал ей деньги. Та спешно пересчитала, на глаз вроде бы все сходилось.

Бабки исчезли в рюкзаке.

— Туда я проскользну на рассвете. Вашу дочку приведу сюда.

Михал только хотел сказать, что Малгося ему вовсе не дочка, как из темноты появились Несчастные. Трое выскочило из-за деревьев, еще пара встала на дороге. Томаш с Михалом узнали усатого и деловую женщину. К ним в помощь: мужик в телогрейке и рукавицах, культурист с татуировкой на ладони и маленький человечек с зубами нутрии и волосами, торчащими проволокой вокруг проплешины на макушке.

— Не бойтесь, — сказал он в сторону Томаша с Михалом. Этот голос, глубокий и мелодичный, мог принадлежать кому-нибудь покрупнее.

Нет, те боялись, но не дрогнули. Эва иначе — она оценила ситуацию, высмотрела между Несчастными прогалину и помчалась быстрее, чем можно было ожидать, судя по весу. Быстро, но недостаточно: культурист заступил ей дорогу, этого ей еще удалось обогнуть, но с другой стороны щучкой бросился усатый, схватил Эву за щиколотки, свалил на землю. Та пнула его ботинком по лбу, мужчина взвизгнул, отпустил девицу, но тут уже набежали другие. Бизнесвумен прижала лицо Эвы к земле, культурист выкрутил девушке руку.

— А мы предупреждали, — сказал он.

— Снова сделала это, — сообщил усатый. Он вырвал у Эвы фотографию и рюкзак. Тут он заметил, что Михал стискивает кулаки, а Томаш выставил перед собой свой моргенштерн — по-идиотски, словно меч. И он рассмеялся — то ли по этой причине, то ли по какой иной. После этого пригляделся ко снимку Малгоси.

— Вы же не рассчитывали на то, что она ее сюда приведет?

— Пластинка в черепушке, — фыркнул мужик в фуфайке. Эва вскрикнула, пробуя что-то сказать. Блондинка вонзила ей каблук между лопаток, и девушка замолкла.

Лысеющий человечек с длинными волосами обошел Томаша, похлопал по спине.

— Это уже не первый раз. А мы ведь предупреждали. — Он опустил глаза, прикусил губу. — Прошу прощения за то, что мы позволили ей дать вам надежду. Мне нужно было знать на все сто. Других она уже обманула. — Он кашлянул. — Честное слово, мы предупреждали ее уже много раз.

— К вам у нас никаких претензий нет, — прогудел культурист.

Маленький человечек заложил волосы за уши. Сейчас он выглядел так, будто бы только что слез с дерева.

— Хватит того, что вы просто не будете вмешиваться, — сказал он.

Эве уже связали руки, ее самоуверенность бесследно испарилась. Оставалось лишь плакать и одновременно пинаться ногами. Она ругалась и просила ее понять, но когда заметила в руке усатого длинную конопляную веревку с петлей на конце, разревелась словно ребенок. Эва уперла ноги в землю — не помогло. Тогда она начала бросаться в стороны. Ей стало ясно, куда ее тянут — к громадному дереву с толстой веткой, торчавшей под прямым углом метрах в трех над землей. Усатый уже перебросил веревку. Теперь Эва запищала как младенец.

— Нет, нет, ну послушайте же, все это не так, это они, а я не буду, больше не буду, честное слово, это они же хотели, вот скажите же им, я ведь и вправду бы пошла. — А потом уже только: «нет, нет, нет…»

Ей попытались надеть петлю на шею, Эва подняла плечи, и голова спряталась. За девицей тянулся след, темный и мокрый, видимый даже на голой земле. Кал… Михал вырвался вперед первым.

— Оставьте ее, — сказал он. Слабо, слишком слабо. Теперь вперед выдвинулся Томаш, уверенный в себе, спокойный, с моргенштерном в опущенной руке.

— Мне кажется, это уже наше дело.

Усатый продолжал свое дело, а Эва даже не видела, что происходит.

— А какое тебе, бля, дело, до какой-то сучонки?

Культурист легонько пнул девушку кончиком сапога. Он уже завернул рукава, по предплечью ползла змея.

— А никакого дела, — меланхолично ответил Томаш, — можете ее забрать и зарезать, но не тут и не сейчас. Я не хочу, не собираюсь становиться свидетелем убийства.

— Так уебывай…

Михал хотел было что-то сказать. Томаш успокоил его жестом. Потом вздохнул:

— Слишком поздно.

Эва зашлась в рыданиях. Она попыталась подняться, но ее еще сильнее прижали к земле. Через штанины ее брюк до самых щиколоток тянулись две коричневые полосы. Вонь добралась даже до носа Томаша. Какое-то время никто ничего не говорил. В темноте, среди черных фигур лишь моргали до смерти перепуганные глаза девчонки.