На одном дыхании! - Татьяна Устинова

– Ты дуру-то убогую из себя не строй, – сказала старуха. – Не поверю. Ишь, трясется!.. Что трясешься-то?! Бабки забоялась?

– Уходите, – велела Глафира, – или я на самом деле вызову охрану.

– Пока твоя охрана явится, от тебя мокрого места не останется, – безмятежно объявила старуха, – за хозяином своим последуешь, в геенну огненную! – Она подумала, потом плюнула в камин и добавила: – Он был пес цепной, а ты-то кто? Ты – никто! Шавка подзаборная.

И тут произошло странное. Как только старуха помянула Разлогова – «хозяина», Глафира вдруг сделалась совершенно хладнокровной. Как будто «хозяин» вошел и сел в кресло возле камина.

– Если вы приехали меня оскорблять, – сказала Глафира, – то и оскорбляйте на здоровье. А я пошла.

И на самом деле пошла.

– Стой!.. – негромко окликнула старуха. – Ку-уда?!

– Туда.

– Стой, тебе сказано!

Глафира, не обращая на нее внимания, налила воды в чайник, достала кружку и лимон. Надо же – лимон!.. Залежался. Эти лимоны, как и книжка Островского, и плед, и пиджак были еще из той, старой жизни. Лимоны Разлогов покупал на Дорогомиловском рынке и совал во все подряд – в чай, в колу, в виски! Глафира подумала немного и достала вторую кружку, для старухи. И мельком глянула, нет ли в кресле Разлогова.

Разлогова не было.

– Я с тобой говорить приехала, – помолчав, изрекла старуха. – Весь вечер под дождем мыкалась, измокла вся.

– Я вас не приглашала.

– Ты, девка…

– Прошу прощения, – перебила Глафира и обеими руками взяла поднос. На подносе стояли чашки, огромный огненный чайник, плетенка с сушками и коробка имбирного печенья. – Прошу прощения, я забыла, как вас зовут.

Старуха удивилась.

– Верой звать меня. Савушкина Вера.

– А по отчеству?

– Васильна.

– Вам с сахаром, Вера Васильна?

Старуха оглядела поднос с угощением и пожевала губами. Глафира опять посмотрела в сторону кресла.

Нет Разлогова.

Корявыми от работы, большими руками старуха взялась за чайник и налила себе до краев красного от крепости чая. Глафире не налила.

– Может, разбавить? – поинтересовалась Глафира. – Больно крепко. Давление подскочит.

– Ты обо мне, девка, не хлопочи, – велела старуха и, вытянув губы трубочкой, приготовилась пить. – Ты об себе хлопочи.

Она шумно глотнула раз, другой, потом крепко утерла рот и сказала, глядя на Глафиру пронзительно:

– Ну вот что. Ты, стало быть, сама по себе, а мы, стало быть, сами по себе. Ты, девка, к нам больше не являйся и разговоров никаких не заводи. Это я на первый раз снесла, а что до другого разу, так я тебе предупреждение выношу. Других предупреждениев не будет!

Глафира молчала. Старуха сопела. Телевизор бубнил. В камине потрескивали дрова.

Старуха не выдержала первой:

– Ну что молчишь?!

– Машину вам вызывать? – осведомилась Глафира. – Или еще посидите? Поздно уже!

– Ты дурочку-то не валяй!

Глафира со стуком поставила на деревянный стол свою кружку, о которую грела руки. И спросила, разделяя каждое слово:

– Что. Вам. От меня. Нужно?

Старуха вдруг сорвала с головы платок, взмахнула им, так что Глафира отшатнулась, потом бабка поднялась и надвинулась на нее – седая, страшная, угрожающая.

– Не смей приходить к нам больше! – прошипела она Глафире в лицо. – Не смей никогда, слышишь? И пакостничать не смей! Довольно с нас того, что муженек твой покойный напакостничал! И Марину ты не замай! Она святая, а вы все… сапоги ей мыть недостойны! Христом Богом клянусь, – тут старуха подняла вверх правую руку, – как на духу говорю, еще раз к нам в дом припрешься, убью я тебя! Возьму грех на душу, уж мне недолго осталось! А Бог простит, он-то все видит!

– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь не трястись, – чем я провинилась перед вами?! И перед Мариной?

– Ты-то, может, и ничем, а пес этот, муж твой, он Мариночке всю жизнь изломал, испоганил, сволочь!..

Словно обессилев, старуха повалилась на диван, нашарила заскорузлой рукой платок, стала обмахиваться. Глафира принесла ей воды. Старуха жадно напилась.

– Такую подлость совершить, – продолжала она с отвращением, – и еще столько лет земля его носила!..

– Какую… подлость?

– А такую подлость, после какой люди, у которых совести хоть вот столечко есть, – и она показала на своем мизинце, – в храме Божьем грехи замаливают день и ночь! А пес этот столько лет жил не тужил! Гоголем похаживал, вон домище какой отгрохал!.. А Марина насилу жива осталась, сиротинушка моя! И за всю жизнь ни копеечки, ни пятачка он ей не дал! Все одна, все сама!..

Тут старуха вроде собралась с силами, хотела подняться, не смогла, и только тяжело оперлась о стол, разделявший их:

– Я под дверью стояла, я все-о-о слыхала! Каждое слово твое! И вот те крест святой…

– Подождите, – попросила Глафира, – какое слово?! Что такого ужасного я Марине Олеговне сказала?!

– А деньги кто ей сулил?! Я, что ли?!

Глафира зацепилась за это слово – «деньги». По крайней мере, оно было понятным и материальным, единственным материальным во всей этой истории.

– Ну деньги, ну и что? Разлогов каждый месяц переводил Марине Олеговне деньги, и я решила, что все должно оставаться, как при нем…

– Врешь! – просипела старуха. – Ты все врешь, брешешь!

Она как будто лаяла, и Глафире показалось, что бабка вот-вот вцепится ей в горло.

Прохоров наконец сообразил, что нужно сделать. Он отвинтил пробку, кое-как вытащил из бутылочного горлышка пластмассовый дозатор и хлебнул от души. И посмотрел, сколько там осталось. Осталось маловато.

– Думай! – приказал он зареванной Олесе. – Думай, дура! Куда ты могла деть кольцо?! Потеряла? Подарила? Проиграла в казино?!

– Дрюнь, ну ничего я не проигрывала, я месяц уже к Рустамке ни ногой! – Так звали содержателя игорного дома «только для своих» на Кудрицком мосту. – И не бывает у меня никто! И не дарила я! Чегой-то я стану свое раздаривать?! Мне самой не так чтоб много дарили!

Она таращила глаза, из которых пропал лихорадочный блеск, зато теперь вокруг них было густо намазано черным и почему-то красным. Должно быть, она вытирала и рот, и глаза, вот помада теперь и размазалась по всей физиономии.

– Господи, – простонал Прохоров и потер под «неглиже» грудь с левой стороны. Там, слева, было как-то тяжело и саднило.

Еще не хватает! Надо бы к кардиологу сходить, провериться…

– Господи, – повторил он, – что за наказание такое?.. Главное, какого хрена тебя в редакцию понесло?! Скандалы закатывать?! Ты что, кольцо это в лавке купила?!

– Ну Дрюня! Ну сглупила я! Но когда я его хватилася, а в коробушке шиш, меня чуть кондратий не хватил! Вот клянусь тебе! Я побежала к тебе прям, глаза не накрасила! А что мне было делать? А? – Она скривила губы в размазанной помаде, потянулась к бутылке, примерилась хлебнуть, но Прохоров ее отобрал и налил ей в чашку. Почему-то от мысли, что перепачканные помадой губы будут елозить по его бутылке, ему стало противно.