На одном дыхании! - Татьяна Устинова

– Дрюнчик-ик! Ну что такое? Ну подумаешь, какая проблема! Ну я уж и сама не рада, что тебе пожаловалась! Пропало и пропало!

– У меня жизнь из-за тебя пропала, дура, – тускло сказал Прохоров. – Ну кто тебя просил ему показывать, а? Впрочем, что с тебя взять…

Олеся обиделась.

– Ты же меня не предупредил, – сказала она и сложила губки, – вот если б ты меня предупредил…

– Да откуда я знал, что он к тебе припрется и в твою дурью башку взбредет ему кольцо совать? Я же тебе сказал – только на съемку! А потом положить и не трогать его никогда!

– Так я же и не носила! Я его только дома… А Володечка ко мне и вправду только один разочек и приезжал! Ой, злой такой был, у-ужас! Мы, говорит, с тобой, Олеся, должны, говорит, расстаться! А сам злющий-злющий, как Бармалей. Дрюнь, посмотри, у меня здеся что? Прыщ, что ли, вскочил?

– Дальше что было?

– А?

– Дальше?! Что дальше?!

Она выбралась из кровати, подошла к зеркалу, зажгла лампочку в резном абажуре и стала сосредоточенно рассматривать предполагаемый прыщ.

– А что дальше? Ничего не было! Посидел да уехал. Этому своему заместителю названивал, Марку! А Марк – фашист! Его все боятся, там, у них на работе. Володечка его сильно не любил. Все у него бумаги какие-то спрашивал, а тот, навроде того, что не знал про бумаги. Ну во-от… Говорит, расстаемся мы с тобой, Олеся, миром. Больше ты мне не звони, да и номер я, говорит, ясен пень, поменяю. Машина, говорит, тебе остается, ну и прочее там, всяко разно…

– А кольцо?

Олеся потупилась, перекинула через плечо затейливо заплетенную косу, в которой своих волос, Прохоров знал, была примерно треть, остальные искусственные, накладные.

– Ну-у, кольцо… Тут я ему и говорю, посмотри, мол, Володечка, какие я подарочки от поклонников получаю!

– Д-д-дура, – стуча зубами от ненависти, выговорил Прохоров, но Олеся была девушкой закаленной, обижалась редко, а на Прохорова вообще никогда.

– Ну он и спрашивает, а где, спрашивает, ты такое колечко надыбала? А я ему – любимый человек подарил! Ну ты мне так сказал в интервью отвечать! Любимый, мол, и точка. Не-ет, Дрюнь, я б ему никакие кольца под нос сувать не стала, но он ведь бросать меня приехал, зараза такая! Если б не бросал, я бы, конечно, ни слова, ни полслова ему не сказала! Он же думал, что я его на самом деле обожаю, жить без него не могу!

Тут она отвернулась от зеркала, прыгнула на Прохорова и пропела нежно:

– Он же не знал, дурашка, что я люблю Дрюнечку! И больше никого! А ты меня любишь?

– Я тебя ненавижу, – отчеканил Прохоров.

Старуха мыкалась на крыльце под фонарями. В руках у нее был плед.

– Сдурела! – начала она, когда мрачная и бледная Глафира показалась на дорожке. – Куда кинулась-то из дому? Топиться, что ль, побежала?! Или лягух по лесу ловить? Дак они все спят, лягухи-то!

Она накинула Глафире на плечи плед и заглянула в лицо.

– Давай-давай! Шагай!

Глафира, тяжело ступая, как будто на плечах у нее лежал мешок с цементом, держась за перила, кое-как забралась на крыльцо и вошла в дом. Старуха прикрыла за ней дверь.

– Чаю щас подам. А ты сядь и сиди. Только носки-то скинь! Скинь, мокрые все! Недосуг мне с тобой возиться, мне к Марине надо!

– Расскажите, – потребовала Глафира. – Сейчас же расскажите, Вера Васильевна!

Старуха исподлобья посмотрела на нее и пошла было на кухню, но Глафира ее остановила.

– Нет! Расскажите мне немедленно!

Старуха вздохнула и присела на диван рядом с Глафирой. Вид у нее был сурово-печальный. Глафира отвернулась.

– Ну?

– Баранки гну! Чего там рассказывать, только душу рвать! Ребеночка Марина хотела, сильно хотела. Радостная такая была, светлая, голубушка моя. А потом… уж не знаю, чего там у них вышло… только… – старуха поджала губы, – он от нее ушел, пес этот! А мы дачу тогда снимали. Ну я и пошла на станцию, каждый день ходила, молока, хлебца, мясца прикупить. Ну малинки… В рынок ходила, – пояснила старуха, как будто это имело значение.

– И дальше что?

– Что, что! Рынок – дело небыстрое, пока туда, пока сюда, так часа два-то и набежало! Подхожу, гляжу, машина отъезжает, шоферюга за рулем вот такой мордатый! Ну я в дом. А она… она… – глаза у старухи налились чистыми, детскими слезами и покатились по морщинистым старческим щекам тоже как-то очень по-детски, – …она лежит, голубушка моя… вся голова в крови, живот… ох, ты, Господи, прости… живот весь в синяках да кровоподтеках… и рвет ее, и мотает из стороны в сторону… Говорит, муж приезжал… Что ж ты-то мне душу вынимаешь?! – вдруг рассердилась она и поднялась. – Отстань ты от меня, Христа ради…

Глафира представила себе беременную женщину на полу, в крови и рвоте.

– Вот тебе и вся конституция, – заключила бабка. – Родила до срока, мальчика, убогенького. Семь лет, какой бы парнище мог быть, кабы не пес этот поганый!

– Он… часто ее бил?

– Да ить как сказать… Сама не видела, врать не стану. А как забеременела она, так синяки и стали появляться. По лицу-то не бил, она же актриса, все бы увидали! Но так я ж с ней, с голубушкой, день и ночь. И в ванну ее сажаю, и ножки вытираю, и одеваю-обуваю! От меня-то не скроисси, что мне лицо! Видать, шибко он ребенка не хотел, вот и стал поколачивать.

– Этого не может быть, – сказала Глафира, с ужасом чувствуя, что верит, верит всему!

– И-и, девка!.. В жизни всякое может быть! Только вот за что такому псу поганому такая лебедь белая достается, вот ить и спросить не у кого, окромя Господа нашего, Отца небесного. И жди ответа – не дождешься…

– А потом? Потом что было?

– А ничего и не было. Родила она до срока, пес тот в больницу и носа не показал. Мальчика из больницы сразу в учреждение забрали, а куда ж еще его?.. Ей работать надо, на лекарства да на содержание зарабатывать. А пес так ни разу на мальчонку-то и не глянул. Какой-никакой, а твой сын. Ты его таким сделал, твой крест! А ему и дела нету, разженился, и вся недолга!

– А где он… сейчас?

– Пес твой в геенне огненной, – опять рассердилась старуха, – а Володечка в интернате для слабоумных. Марина, голубушка, то и дело к нему в Смоленск ездит. Говорит, случай… ну слово какое-то… ну когда не поможешь ничем, нельзя помочь…

– Патологический случай, – машинально сказала Глафира.

– Во-во. Он и есть.

– А вы?

– Чего я?

– Вы ездите… к мальчику?

– И-и, девка! Как тебя?! Глаша, что ли? Я, Глаша, если его увижу, так из меня сразу и дух вон! Да и Мариночка запретила. Никто, говорит, не смей! Я, говорит, одна за ним ответственная.

Старуха помолчала, пожевала губами.

– И такая силища в ней женская, – сказала она с тоской, – такая душевность да твердость! И вот поди ж ты… Опереться не на кого… А тута ты приперлась! – Бабка рассвирепела и даже полотенцем замахнулась. Но Глафира больше ее не боялась. Ей даже странно было, как это можно – бояться старухи?! Старухи можно бояться, когда не знаешь, что на самом деле страшно.