Железо, ржавое железо - Энтони Бёрджес

– Не позаботится, – сказал Реджу чуть позже Юрий Петрович Шульгин. – Ваши господа Черчилль и Иден уж не знают, как услужить Сталину, чтоб избавиться от этой обузы. Грядет новый мировой порядок.

С Реджем он говорил по-русски. Времени было достаточно, чтобы внимательно рассмотреть этого довольно симпатичного плотного телосложения седеющего блондина с короткой стрижкой, коротковатой шеей, тяжелым мужественным подбородком и широко расставленными, как у матери Реджа, голубыми глазами. Они стояли под утихающим дождем, пока в столовой представители советской военной миссии наблюдали, как выдавались карманные деньги: по кроне на человека в неделю, обычно двумя монетами по полкроны. Получить пособие в шиллингах или флоринах считалось счастливой приметой, особенно если попадалась монета в восемь шиллингов, которая для многих обладала мистической притягательностью, наверно, потому, что никак не вписывалась в советскую десятичную систему. Юрий Петрович подарил Реджу две бутылки водки: теперь вся семья, кроме бедного Дэна, спиртным обеспечена.

– Я всегда с теплотой вспоминаю вашу матушку. Она была очень добра ко мне в то недолгое время, что гостила у нас, и революции не испугалась, – сказал он. – И сестра у вас красавица и умница, безусловно, далеко пойдет. А вам следует держать себя в руках. Стоит ли наживать врагов? Вы уже решили, что будете делать после войны?

– Может, стану преподавать испанский. Честно говоря, времени еще не было подумать.

– Лучше идите преподавать русский. Это, несомненно, язык будущего, и он вам более близок как язык вашей матери.

– Вы действительно уверены, что будущее за русскими? – спросил Редж, хотя и понимал, что вопрос дурацкий.

– Конечно. Но я за борьбу противоположностей. Я не приемлю идеи Троцкого о мировом социализме. Россия должна утвердить себя в качестве положительного образца, но для этого ей необходим антипод, отрицательный пример – Запад. И я прибыл на Запад, но не надолго.

– Возвращаетесь в Москву?

– Да, буду работать по линии культуры. Не просто пропагандировать советскую культуру, а содействовать культурному обмену между странами. Балет, музыка, футбол.

– А литература?

– Литература – отдельный вопрос. Литература – зеркало идеологии. А вот и военные товарищи возвращаются.

Он расцеловал Реджа в обе щеки, не обращая внимания на неодобрительный взгляд полковника Боголеева. Казалось, Шульгин никого не боится. В машину он сел первым. Редж отдал честь, то же сделали подполковник Секкер и капитан Марри. Представители советской военной миссии угрюмо ответили подобием воинского приветствия. Визит их разочаровал, но они еще не знали, что их ждет в Ипсуиче. Делегация отбыла из лагеря под градом отборных казарменных шуточек.

Вечером, вернувшись к Реджу, Мария Ивановна несказанно обрадовалась двум бутылкам водки, особенно перцовой. День у них с доктором Ноздриным выдался тяжелый. Санитар выпил почти пол-литра медицинского спирта и тщетно пытался отхаркнуть наконечник от желудочного зонда, которым закусил. А один из пациентов Марии Ивановны, недавно прооперированный по поводу прободного аппендицита в военном госпитале Нориджа, в приступе крайней депрессии сорвал швы с раны. Евгения беременна, на пятом месяце: кошку хоть в чулане запри, все равно окотится. Так что сегодня глоток водки для Марии Ивановны – .спасительный эликсир. Потом, раздевшись, она одарила Реджа горячими поцелуями, пахнувшими перцовкой.

– Я люблю тебя, люблю, – твердил Редж.

– Я тоже люблю тебя, – отвечала она, – но это скоро пройдет.

Прижимаясь к ее узкому, милому лицу и вдыхая запах смоляных волос, Редж подумал, что именно так, наверно, пахнут непроходимые леса.

Рядовой Дэниел Тэтлоу Джонс находился далеко к востоку от Одера в немецком лагере В-339 возле Роггена, бывшего польского городка Жито. Несмотря на название, совпадающее по значению в обоих языках, рожь в округе не колосилась. Все, что могли в январе 1945 года видеть узники за колючей проволокой и сторожевыми вышками, – бесконечная снежная даль, уходящая за горизонт. Schnee.[48] Snieg. На востоке едва виднелся одинокий церковный шпиль Роггена. В лагере содержались тысяча двести пленников, в основном британцы, американцы и чудом уцелевшие солдаты из французских колоний. Старшим среди офицеров был полковник Хебблтуэйт из Ланкастерского королевского полка, в котором служил и Дэн, но только в другом батальоне. Комендант лагеря старый полковник Фрессер соблюдал все правила содержания военнопленных. В прошлую войну он пострадал от своих, когда во время боя при Сомме внезапно переменился ветер и выпущенный на французов газ понесло обратно в немецкие окопы. Вопреки фамилии, обжорой Фрессер[49] не был. Как и Дэн, он предпочитал рыбное меню и несколько раз посылал его под охраной двух Unteroffizieren[50] поудить карпов в городском пруду Роггена. Бежать никто не пытался – некуда, хотя майор Соме создал для порядка подпольный комитет, разработавший несколько смехотворных вариантов побега: подкоп под колючую проволоку, симуляция болезни с целью попасть в госпиталь в Роггене, а потом бежать оттуда, похищение пистолета у фельдфебеля с последующим захватом коменданта. Всерьез к этим планам не относились – так, фантазии, досужая болтовня, чтоб убить время. Все знали: ждать осталось недолго, война скоро кончится. Полковник Фрессер это тоже знал. Он получал неофициальные новости с фронта от друзей и слушал Би-би-си, что воспрещалось под страхом смерти. Пленные гуляли или вяло гоняли в футбол на расчищенном от снега плацу, играли в шахматы и в бридж, некоторые учили русский под руководством Дэна, хотя учитель из него был никудышный. Язык он впитал с молоком матери, но существительное от глагола отличить не мог.

Двадцать второго января Дэн проснулся спозаранок. Одиннадцать его товарищей по бараку еще спали: кто-то храпел, кто-то стонал, выкрикивая во сне имя жены или сестры. Он не стал зажигать свет – во внеурочный час это запрещалось – и чиркнул спичкой, чтоб зажечь свечу, подарок Красного Креста. Потом растопил печку дощечками от ящика из-под посылки и доел остатки сардин из банки, открытой накануне. Не бог весть что, конечно, но все же лучше тушенки. Потом он втянул спертый воздух барака и почувствовал, что что-то случилось. За спиной зевнул рядовой Шоукросс. Дэн прикурил два бычка, припасенных с вечера, и протянул один товарищу.

– Чую, что-то неладно, – сказал он.

– Да? По-моему, все как всегда. Тьма кромешная, хоть глаз выколи, а ставни откроешь – от снега ослепнешь.

– Говорю тебе, что-то не так. Прислушайся. Ухает где-то. Далеко. Вот опять. Слышал?

– Ничего я не слышу, кроме храпа.

– Черт возьми, грохочет где-то вдалеке. Я же слышу. Он надел шинель, вышел во двор и услышал грохот

отчетливее. Казалось, звук нарастал вместе с солнцем, не спеша выкатывавшимся из-за серых туч. В дверях соседнего барака стоял капрал Честер и тоже вглядывался в даль.

– Денек будет нескучный, – молвил Дэн и пошел к забору из колючей проволоки.

Поскользнувшись на расчищенной от снега ледяной земле, он заметил, что на сторожевой вышке никого нет. До ворот лагеря было неблизко, и он, чертыхаясь, несколько раз падал, прежде чем до них добрался. Широкие брусчатые ворота в паутине из колючей проволоки были распахнуты, охраны не видно, сторожевая будка пуста. Удрали, гады, ночью, смылись немцы поганые. Поняли, что русские наступают, и смотали удочки. Около трех часов ночи Дэн слышал рев грузовика, но не придал этому значения – мало ли чем немцы ночью заняты: может, польских проституток привезли, а может, свинины раздобыли в ближайшей деревне со смешным названием Бигунька, попировать решили. Еще он расслышал свисток паровоза на станции в Роггене в трех милях отсюда, но и в этом ничего необычного не усмотрел. Дэн решил, что обязан явиться в офицерский барак и доложить о бегстве фрицев. Он постучал в дверь, за которой спал второй по старшинству майор Пилпел, американец. В ответ послышался храп. Он постучал сильнее. Сообщение Дэна живо согнало майора с постели.

Утренней Appell[51] не было. Полковник Хебблтуэйт собрал всех на плацу, чтобы сообщить то, о чем все уже знали. Дэна всегда впечатляло зрелище толпы из тысячи двухсот человек. Считай, четыре батальона, построенные в каре, слушали полковника, вставшего, чтобы всем было слышно, на пустой ящик в центре. Ни у кого не оставалось сомнений: грохот и вспышки на востоке – это наступление Красной Армии. Полковник Фрессер смылся, не сказав никому ни слова. Кабинет начальника лагеря пуст, документов не осталось, портрет фюрера повернут лицом к стене. Немцы все делают основательно. Продовольствие со склада, животных из хлева увезли, гараж тоже пуст. Все до последнего велосипеда забрали – и даже строчки на прощанье не черкнули.