Железо, ржавое железо - Энтони Бёрджес

– Не следует так откровенно демонстрировать свои чувства на публике, – понизив голос, произнес адъютант.

– Для нас главное, – продолжил подполковник Секкер, – выполнить приказ самого высокого начальства: наши подопечные не должны знать о месте своего назначения. До самого отплытия. Никаких разговоров о насильственной репатриации, особенно при погрузке в поезд до Ливерпуля. Мы объявим, что их переводят в другой лагерь, поскольку этот требуется для немецких военнопленных. Правду они должны узнать не раньше, чем взойдут на борт. – Он окинул взглядом своих немногочисленных подчиненных и добавил: – Дело очень деликатное, и нам придется немного им подыгрывать. Все свободны. А вы, лейтенант, останьтесь.

Редж остался.

– Я не хотел говорить этого в присутствии младших чинов, лейтенант, – сказал полковник, глядя на подчиненного как можно строже, – ваши слишком теплые чувства к русским и знание их языка создают угрозу национальной безопасности.

Редж побагровел.

– Полагаете, сэр, что я могу ослушаться приказа и проговориться?

– Именно. Советская военная миссия заваливает наше военное министерство жалобами на переводчиков в лагерях для перемещенных лиц. Русские считают, что большинство переводчиков недостаточно симпатизируют советской власти, а в некоторых случаях, как, например, в вашем, даже открыто выражают враждебность. Наш лагерь у них на самом плохом счету. Сюда прикомандированы двое русских, они не эмигранты царского времени или их потомки, а нынешние советские, из военной миссии. По-английски, правда, ни один не говорит, зато уж по-русски – очень бойко. А вас, лейтенант, приказано перевести в другую часть, причем немедленно.

– Вот как.

– Такое нынче время, лейтенант. С этой минуты вы лишаетесь доступа к секретной информации. Марри, будьте добры, вызовите тех двоих.

Адъютант вышел.

– Я даже попрощаться ни с кем не могу? – с дрожью в голосе спросил Редж.

– Исключено. Входите, – кивнул он появившимся в дверях сержанту и капралу военной полиции, которые отсалютовали по всей форме. – Сержант Кларк уже оформил вашу командировочную. Вот она. Помогите, пожалуйста, лейтенанту Джонсу собрать вещи, а я тем временем подпишу.

– Куда меня направляют?

– Вам следует явиться на шестой транзитный пункт, вокзал Марилебон в Лондоне. Жаль, что придется отправить вас с сопровождающими. Такое нынче время.

– Это вы уже говорили, сэр.

– Я помню и, с вашего позволения, повторю еще раз. Благодарю вас за помощь, в определенных обстоятельствах она оказалась неоценима – я думаю, Марри, вы согласитесь со мной, – и мне очень жаль, что все так вышло. Разница между нами, Джонс, если забыть про звания и опыт, состоит в том, что я держу свои чувства при себе. Удачи вам.

– Удачи, – повторил адъютант.

Редж отдал честь, повернулся кругом и вышел, чеканя шаг. Окружающий мир вдруг исчез, он не замечал сопровождавшего его конвоя. Только когда все трое сели в поезд в Иктоне, Реджа словно прорвало, он сыпал проклятьями от Ипсуича до самого Лондона. Посторонних в купе не было. Сержант военной полиции сочувственно кивал и наконец по-братски спросил:

– За что они вас так, командир?

– А вам об этом что-нибудь сказали? – не отвечая, спросил Редж.

– Ничего. Нам велели быстро собраться и сопровождать вас до транзитного пункта, а там сдать на руки кому полагается.

– И следить, чтоб я не сбежал?

– Ну, это само собой. Вы же не сбежите, командир?

– Все равно поймают. Второй раз не сойдет.

– А что, уже бывало такое?

– Первый раз, представьте, за то, что я немца убил. А теперь – за то, что русских пытался от смерти спасти.

Сообразив, что расспрашивать далее едва ли стоит, сержант угостил Реджа сигаретой. На вокзале они с капралом старались держаться как можно ближе к Реджу, а в поезде метро зажали его с обеих сторон. На 6-м транзитном пункте, том самом, куда вашему покорному слуге в свое время велено было вернуться не позднее полуночи, дежурный лейтенант тихо сообщил Реджу, что завтра Режд должен сопровождать группу в Эйвонмут, а там сесть на судно до Гибралтара. Никаких увольнительных. Дежурный сержант внимательно изучил лицо и приметы Реджа и только потом разрешил подняться наверх, в отдельную комнату, полагавшуюся ему по званию. Редж снял фуражку, пригладил волосы, сел на грязную койку и, облокотившись о свернутые одеяла, докурил подаренную на прощание сержантом военной полиции сигарету и стал думать, что делать дальше. В этот поганый Гибралтар он, конечно, не вернется. Ему нужно попасть в Ливерпуль, откуда через неделю отплывает «Герцогиня Бедфорд». И он сделает все, чтобы Мария Ивановна Соколова не попала на этот борт. Она-то, наивная, верила, что родина ждет ее с распростертыми объятиями, а любящий муж Петр Лаврентьевич Соколов, живой и здоровый, тоскует о ней в Свердловске. Она отметала уверения Реджа о том, что маршал Сталин, большой друг Уинстона Черчилля, чтоб им обоим ни дна ни покрышки, записал в изменники всех, кто запятнал себя пребыванием на Западе. Взгляд на советскую действительность изменился у всех, даже у несчастных, угнанных в рабство, не говоря уж о тех, которые добровольно перешли к немцам. В советских лагерях по ним нары плачут. Мария этому не верила, она лечила больных и раненых сначала по одну сторону фронта, затем – по другую и хранила верность клятве Гиппократа, ведь для врача не существует партийных, идеологических или национальных границ. В глубине души она таила надежду, что Родина, которая рождала героев, но и сурово казнила изменников, по достоинству оценит ее скромный, но, в сущности, героический труд. Она охотно отвечала на поцелуи Реджа, но слушать его не желала.

Редж спустился вниз и попросил разрешения позвонить в Министерство иностранных дел. «Не положено», – ответил дежурный. Редж тихо выругался. Все это здорово смахивало на его возвращение из Гибралтара, только сейчас он нормально одет и чином выше, да что толку. Увольнительной ни тогда, ни сейчас не дали. Армия Его Величества не жаловала Реджа. А коли так, к дьяволу Его Величество и всю королевскую рать – только и умеют, что врать и лицемерить, прямо как русские, только с немецкой жестокостью и педантичностью. Безжалостная точность исполнения сегодняшнего приказа потрясла Реджа: прямая противоположность полной достоинства британской безалаберности. Он пришел к выводу, что вправе освободить себя от присяги на верность стране и короне. Его идеалы не здесь, но потребуется время, чтобы разобраться, где именно.

Теплое месиво, которое в столовой выдавали за горячий обед, в горло не лезло, и он сделал попытку выйти, чтобы перекусить где-нибудь на улице. Охранник только грустно улыбнулся. Всю ночь Редж провел, не сомкнув глаз, а в четыре часа утра вышел из комнаты для того, чтобы узнать, когда сменяется караул. После завтрака он попытался улизнуть через кухню, но вчерашний сержант снова задержал его. В 8:00 он вышел с вещами к дежурному и был представлен группе из пяти сержантов учебного корпуса. Реджа назначили старшим. На улице у входа, кроме пяти жен, которые все махали и махали руками своим подкаблучникам, было еще человек десять родственников с мокрыми от слез лицами и трое маленьких детей. Малыши не то что не плакали, а выражали полное равнодушие к происходящему. Редж не испытывал сочувствия к их отцам – все они перед этим припеваючи, как у Христа за пазухой, служили во внутренних войсках. Маршрут следования одного из них, сержанта Берджеса, выглядел в глазах Реджа развлекательным путешествием за три моря: он следовал на Фолклендские острова с остановками в Гибралтаре, Суэце, Адене и Кейптауне, а его груз состоял из трех комплектов одежды: для тропиков, умеренного климата и Заполярья. Рядом с их шестеркой выстроилась группа из саперов и военной полиции во главе с младшим офицером – последние не спускали с Реджа строгих глаз.

Группу, следующую в Гибралтар, первой отвезли в армейском грузовике на Паддингтонский вокзал. Редж обрадовался, когда узнал, что в поезде на Эйвонмут едут не только военные: докеры возвращались из отпуска к эвакуированным женам и просто штатская публика, коротавшая время до Бристоля и других мест на западном побережье за чтением газет. Перед остановкой в Рединге он пошел в туалет, но военная полиция следовала за ним до самой двери, а через окно удрать было невозможно. Морской воздух Эйвонмута показался Реджу спертой духотой тюремной камеры. Морские офицеры приказали группе Реджа не расходиться и ждать своей очереди на погрузку. Первыми запустили батальон пехотинцев. Поднимаясь по трапу, Редж прикидывал план побега. Не окоченеть бы только в холодной воде.

На побывку в Лондон я приехал через день после отъезда Реджа. На вокзале патруль снова охотился за дезертирами, мою увольнительную тщательно проверяла военная полиция. В Лондоне мне необходимо было встретиться с одним человеком. Я получил от него письмо, подписанное первой буквой еврейского алфавита Алеф. Он отрекомендовался одним из моих бывших инструкторов в Южном Уэльсе, где меня учили технике пыток и убийств, и писал, что хотел бы меня увидеть. Кроме него, на встрече в здании на Гудж-стрит, подремонтированном на скорую руку после бомбежки, присутствовали еще двое моих бывших инструкторов, называвшие себя соответственно Бет и Гимел. Осунувшиеся и до крайности озлобленные лица этих двоих отражали их намерения. Начали они с того, что с угрозой в голосе дали мне понять: сейчас они вынуждены скрываться под псевдонимами, но скоро их имена станут широко известны. Алеф прочел мне длинную лекцию о декларации Бальфура,[57] предательстве как англичан, так и арабов и будущем расцвете сионистского государства. Мне предлагалось принять участие в формировании особых частей полиции, в дальнейшем получивших название Моссад. Только и всего.