Над квадратом раскопа - Андрей Леонидович Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как можно судить по опыту различных народов, человек приручал или пытался приручить почти всех без исключения окружающих его животных, включая птиц и хищников. Еще двести — триста лет назад лоси в Швеции использовались в качестве тягловой силы, а в начале XVIII века Петр I вынужден был издать указ о запрещении езды на лосях по улицам городов. Воспоминанием о еще большей древности служит девятая руна карело-финского эпоса «Калевалы», согласно которой герой эпоса Вейнемейнен ездил верхом на лосе. Человек приручал медведей, волков, лис, охотничьих соколов и орлов. Замечательный географ и естествоиспытатель И. С. Поляков, исследуя в конце прошлого века неолитические поселения в долине Оки, выдвинул интересную мысль о возможном симбиозе бобров и человека, где человек выступал в роли хищника-охранителя. Впрочем, нечто подобное существует и в природе. Если верить оленеводам и журналистам, росомахи в Восточной Сибири отбивают часть оленьего стада, отгоняют его в горную долину и поочередно пасут, «ломая» лишь необходимое число оленей…
Здесь я подхожу к самому любопытному вопросу, который неизбежно встает при изучении истории человека в его взаимоотношениях с природой: каким образом человек стал селекционером и охранителем?
История хозяйства первобытного человека не дает ответа на этот вопрос. Стремление создать постоянный запас пищи, искусственное регулирование ее объема, выделение из окружающей среды наиболее продуктивных видов растений и животных, направленное воздействие на них для развития необходимых качеств, показывает нам сам процесс, называет причины его возникновения, но не объясняет качественных изменений сознания человека, которые послужили толчком к такой целенаправленной деятельности. Ни потребности желудка, ни условия существования не могут спонтанно, просто так, сделать из Разрушителя — Созидателя, превратить Преследователя в Охранителя.
Охота с собакой. Наскальное изображение.
Между тем именно это произошло с человеком. И объяснение, как мне кажется, следует искать в дружбе человека с собакой.
В легендах и мифах различных народов о собаке часто рассказывается, что она была создана раньше человека: сначала был создан друг и слуга, потом — его господин. Действительно, древность происхождения собаки теряется во мгле тысячелетий. Уже на поселениях охотников верхнего палеолита археологи находят кости собак, прямых предков знаменитых северных лаек — охотничьих, ездовых, оленегонных, — без которых невозможна жизнь в высоких широтах и которых настоящие охотники по праву считают аристократией собачьего мира.
Нет, совсем не одинок был человек в холодных пространствах прошлого! Даже если встреча собаки и человека произошла случайно, если сначала человек прикармливал собаку, как возможный запас пищи, если не духовным, а земным и жадным взглядом человек поглядывал сначала на своего четвероногого друга, помощника и спутника в странствиях за стадами северных оленей и мамонтами, — и тогда метаморфоза, происшедшая в сознании человека, столь поразительна, что сравнить ее можно разве что с открытием топора.
По существу, именно союз собаки и человека определил дальнейшее отношение человека к природе.
Потребитель — всегда только разрушитель, пусть даже потенциальный. Чтобы стать созидателем, надо научиться охранять существующее. Наука эта настолько сложна, что и сейчас через два с половиною миллиона лет, как вычисляют порой родословное древо человечества, далеко не каждый из нас оказывается Охранителем. Не охранником, нет — для этого нужно не сознание, подготовленное жизнью и бытом многих поколений, а всего лишь приказ и дубина; а Охранителем — по любви и пониманию, по способности к самоотречению, чтобы в охраняемое вложить всего себя не для сегодняшнего, а для завтрашнего дня, для других поколений, ради которых и твоя жизнь согрета огнем далекого костра предков.
Тот прачеловек, вооруженный топором, копьем, но отграниченный пламенем костра от окружающей его природы, которая — казалось ему — тонет в беспросветном мраке, еще не был человеком. Он не мог претендовать на это высокое звание потому, что его глаза слепили голод, желание и костер, который не столько освещал мир, сколько превратно толковал его, утверждая свет, жизнь, истину только в освещенном им круге. На самом же деле все это лежало вне его пределов. Тот человек именно боролся с природой, уничтожая ее, разрушая, сокрушая ударами топора, навязывая ей свое собственное сопротивление, наделяя ее собственной яростью и страхом, как это происходит в романе Г. Гаррисона «Неукротимая планета», где эмоции, излучаемые человеком, обращаются на него же, удесятеренные мощью стихийных сил.
У древнего человека было достаточно сил и жизнестойкости, чтобы выжить в этой борьбе, понять кое-какие идеи, воплотить их в орудия из дерева, камня, кости, защититься от первого натиска стихий. Но к своей истинной сущности, к созиданию и преображению природы он мог прийти только через понимание и наблюдение.
Для этого требовалось не противостояние. Человек должен был почувствовать себя заодно с природой, увидеть в ней не противника, а союзника, во всяком случае, партнера.
Впустив — в шалаш, в чум, в пещеру — первую собаку и дав ей из своей руки кость с мясом (а может быть, отогрев под локтем, выкормив первого, еще беспомощного щенка лесного волка), человек не просто приручил его: он как бы впустил в свой дом, в свое жилое пространство «дикую» природу, впервые став охранителем чужой, еще минуту назад чуждой и — казалось ему — враждебной жизни. Тот человек был не способен изучать природу бесцельно. Выслеживая, сидя в засаде, с открывавшегося взгляду пространства он считывал лишь ту информацию, которая была ему непосредственно нужна: для возможно скорого завершения акта охоты или, наоборот, для собственного спасения от охотящихся за ним хищников. Но на территории своего жилища, где разрушитель уступал место охранителю, наблюдение над частью природы, впущенной в дом, и, следовательно, подпадающей заботе и охране, невольно заставляло человека снова и снова размышлять о чувствах, желаниях, мыслях окружающих его существ, о той иерархии природы, в которой и он, человек, по-видимому, занимал не случайное место. Это место определяло не только его права, но и обязанности по отношению
