Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов

Снегов погладил паренька по волосам и махнул рукой:

– Ты лучше сказывай, скоро ли к дедовой избушке придем?

Петруша вытянул руку и указал на еле приметный холмик на краю поляны:

– Так вот же она, дядька Савва.

– Вот тебе и изба! – удивился Снегов. – Не то землянка, не то вовсе нора звериная, только укрытая дерновой крышей…

– Это я для важности землянкой назвал, – признался Петруша. – Иначе заартачился бы, да не пошел к деду. С ним поговорить надобно…

– Коли ему надобно, так чего ж сам на Чусовую не пришел? Али лесной человек пужлив?

– Дед-то ведун! – воскликнул пастушок. – В городке, среди людев, ведовство сразу же с полсилы теряется, да и лес за то шибко забижается!

Из кустов показался старик со всклоченными седыми волосами:

– Ерунду бает малец. Бортничаем мы, угодье тут нашенское… Деревья бортим, колоды долбим, мед да воск от пчелок лесных собираем…

Снегов подошел к старику и, почтительно поклонившись в пояс, спросил:

– Как тебя кличут, добрый человек?

– Тишко тута, – пояснил старик, – Тишкоми нас и кличут… А мы и не спорим, на Тишок и окликаемся!

* * *

– Бортить – все одно что девку тешить, умеючи надобно, – поучал старик, проводя Савву по бесконечным медоносным угодьям. – Мед-то есть земная душа, истинная драгоценность, собранная святыми угодниками пчелиными.

– Ухожье у тебя великое! – заметил Снегов, оглядывая многочисленные, заботливо выделанные борти-дуплянки. – Только, старче, никак не возьму в толк: всего год, как пришла Русь на Чусовую, а ты местную Парму словно век обживал.

– Кому, может, и Парма, а для нас – батюшка-лес! – резко обрезал послушника старик. – Мы в нем испокон веку живем. Вон, полюбуйся: тута дельные дерева с пчелами, тута без пчел, а вон тама, – Тишка махнул рукой, указывая за спину, – холстецы на подходе. До Строгановых жили и после их жить останемся…

– Да как же без Руси среди вогул… – удивился Снегов. – Они своих-то не жалуют, а чужаков и подавно. Или про меж вас уговор какой есть?

– Какой меж нами уговор? – развел руками дед. – Не по одной земле ходим, иными небесами укрыты, воздух в нутрях и тот разный. Пути-дороженьки у нас непроглядные, ходим да не пересечемся: они – своей Пармой, а мы – святым бором! Каждый своим повязан, да на разное помазан…

Савва растеряно посмотрел то на старика, то на мальчика и нерешительно спросил:

– Так вы язычниками будете, а сия земля – святилище идольское?

– Экого ты, Петруша, дурня привел! – Старик переглянулся с пастушком и рассмеялся. – Еще сказывал, грамоте учен, да вельми сведущ!

– Так объясните, кто вы такие, сколь вас и почто, как тати, по лесам хоронитесь? Беглые да опальные, али из полона сюда бежавшие?

– Ты не подумай чего, дядька Савва, – встрял в разговор пастушок. – Русские мы, во Христа крещенные. Только другие, тайные…

– Помолчи, Петруша, – остановил мальчика старик. – Ежели человек на двух ногах хромает, на трех пуще хромать станет.

Старик вытащил из-за пояса топор и, делая насечку на цветущей березе, сказал:

– Чем попусту балякать, лучше отворим вежды… Поживет человече, походит, посмотрит, авось чего и уразумеет…

Затем, собрав молодыми листьями наполнившуюся влагой подсочку, пережевал их в густую кашицу и принялся намазывать ею глаза растерявшегося Снегова.

– Тако, родимой, лучше, – приговаривал старик, втирая в виски да веки послушника пахнущую весной зелень. – Не вопрошай, не противься, опосля самому лучше и будет!

Глаза защипало, обжигая так, слово в них плеснули кипящей водою, голова пошла кругом, к горлу подкатилась дурманящая тошнота…

– Ты чего творишь, дед! – завопил Снегов. – Выжег, выжег, окаянный, очи!

Оцепенение прошло, сменяясь ярым гневом: Савва попытался схватить Тишку, но тот, извиваясь, выскользнул из рук, словно рыба, безмолвно растворяясь в лесной чащобе. Снегов тер слезящиеся глаза рукавами, но жжение не проходило, вдавливая очи вглубь, разрывая, выворачивая наизнанку блуждавшие в голове мысли…

– Земная возненавидев вся мудре, водворился еси, отче преподобне, в пустынях и горах, разумнаго древа вкуш славне, ангельски просиял еси. Тем же и мрак прошед плоти своея, тму отгнал еси бесов Паисие… – Савва истово читал молитву чтимому им преподобному египетскому пустыннику, кляня себя за неискоренимый грех любомудрия.

Вскоре боль улеглась, и, перестав слезиться, глаза наполнились удивительно теплым, идущим от деревьев светом, согревающими лучиками-дугами ветвей, ноги шли по щекочущей мерцающей траве.

– Диво предивное! – восхитился Савва. – Словно босоногий сапогами траву чую!

Он огляделся вокруг: вот на деревьях светятся золотом отметины, оставленные рогами лосей, а вот зарубки кабаньих клыков цвета тяжелой глинистой земли. Еще явились по ветвям кустов алые всполохи – здесь прошла волчья пара: молодая, счастливая, сытая…

Сломя голову бросился Савва вперед, едва касаясь ногами по мягким световым волнам, как тут же столкнулся с медленно бредущим по звериной тропе огромным медведем. Испугавшись, зверь что было сил взревел и, поднявшись на задние лапы, обрушился на Савву…

* * *

Над головой качаются еловые лапы, через которые едва пробиваются искрящиеся лучи. Тихо. Слышно, как в вышине звенят крылья у кружащихся комаров да шелестят в не перепревших за зиму листьях мыши. От земли тянет влагой, пахнет мхом и едва уловимым ароматом фиолетовых цветков сон-травы, оказавшихся случайной подушкою непрошеному гостю.

«Птицы… почему перестали петь птицы? – Савва вспомнил утреннее многоголосие, вдруг для него истаявшее. – Дурно, когда птицы умолкают разом, смертный знак…»

Над головой послышался хруст треснувшей мертвой ветки.

– Крру, крру, крру…

Черное пятно обрело очертания, блеснуло хищным клювом и принялось рассматривать неподвижно лежавшего человека внимательными умными глазами.

«Ворон! Чует, что помру скоро… без покаяния…»

К горлу подкатился комок отчаянья и обиды. Даже не потому что вот так нелепо и скоро встретил свою смерть, а оттого, что не проводят его в последний путь. Не станет над ним читать псалтыря священник, не будет клубиться ладан, гореть свечи перед строгими и милосердными ликами небесных заступников. И он, уже не человек, а трепещущая малая искорка в ладони ангельской, не сможет взирать на то, как сама его смерть станет общим делом утверждения веры, будет подавать надежду живым и прозвучит последней прославляющей песней Тому, кто однажды умер и воскрес из мертвых…

– Крру, крро, крро…

Ворон сорвался с ветки и, покружившись над Снеговым, опустился подле него. От резкого взмаха крыльев полетели сухие еловые иглы, осыпая мертвою хвоей с ног до головы. В лицо дохнул пряный аромат леса и прелой, не просохшей земли.

«Стало быть, вот как пахнет моя смертушка… Напоследок хоть знамением крестным осенюсь…»

Савва потянул руку ко лбу, затем к груди… Непослушные, неподвижные пальцы наткнулись на твердый комочек. Свистулька! Гамаюн,