Смерть секретарши (повести) - Борис Носик

— А когда не будет, что?

Она пожала плечами. Без сомнения, это был глупый вопрос. Разве умные люди задумываются над тем, что будет завтра? Пославший день пошлет и хлеб для пропитания. Русинов понял, что она оттуда, из больших городов, из «хорошего дома».

— Москва?

— Ленинград.

Ну да, как же он не заметил эту северную кровь, эти следы недобитого поколения или добитого не до конца.

— Давно из Ленинграда?

— Мы сперва поехали в Ужгород. Там был один очень интересный человек. Он был художник. И он сказал, что нам надо посмотреть озеро. Но все уехали в Ленинград. А я в этот день встретила йога. Самый настоящий, не то что другие. Он делает бусы. И продает. Он совсем ничего не ест и пьет воду…

— Где он сейчас?

— Улетел. Он был из Куйбышева. А здесь он был у друзей. У его друзей большой дом в Берегове. Сейчас их тоже нет. Очень жалко. Там был один очень интересный человек. Он диссидент. Он даже сидел в тюрьме. У него шесть собак. Я смотрела за его собаками. Вы, конечно, знаете, что собаки понимают людей, но это собаки…

— Диссиденты, панки, пацифисты, наркоманы, — припомнил Русинов.

— Нет, мы не принимаем наркотиков. Я даже вино не пью. Ты меня перебил, я про этих собак, они так ко мне привязались, так привязались…

Русинов кое-что понял. Вводили в заблуждение ее рост, ее высокая грудь, в общем, размеры. Калифорнийский лонгитюд, девочки-акселерантки, благодарю вас, ребе…

— Сколько тебе? — спросил он.

— Мне двадцать. Дают больше.

— Нет, нет, конечно, не больше… Ну и что же теперь — домой?

— Можно, конечно, домой. Только я хотела посмотреть озеро, но теперь я не знаю. Он пропал, этот человек…

— Какой этот человек? — спросил Русинов, раздражаясь. — Который был художник? Или который был йог? Или диссидент с собаками…

— Нет, он был сексолог, он написал очень интересную работу…

— Мне-то что за дело, — сказал Русинов. — Он хоть свое получил? По своему профилю?

— Глупости, — сказала она возмущенно. — Какие глупости, мы даже про это не думали.

Ну да, глупости. Глупо спрашивать. Он получил, но одни глупости. Разве в этом дело? А в чем дело? Йоги. Собаки. Идеи. Путешествия. Люди. Приключения. Недоразумения. Разоблачение старых людей. Опровержение старых идей. Свой путь. Своя дорога. А про «это» она не думала. Они не думали. «Это» как водится…

— Меня зовут Маша.

— Только не говори мне, ради Бога, что родители тебя назвали по-другому.

— Откуда вы знаете?

— Это не я. Это ребе. Так что же случилось с именем?

— Они меня назвали Инга. Мне не понравилось.

— Неудивительно. А что они вообще думают, твои родители? Им худо?

— Не знаю. Я давно с ними не живу.

— Тогда, худо… Ну что, едем на озеро? Солотвино подождет.

— Мы можем поехать в Солотвино… Я собиралась уже в Ленинград. Через три дня.

— Хорошо. Через три дня и поедешь.

— Мне безразлично. Я могу через пять.

— Уедешь через пять. Вон наш автобус.

— Какой шик! «Икарус». Но учти — он дороже.

— Фирма платит.

В автобусе он взглянул на нее искоса: она радовалась автобусу, как радовалась бы нежданной попутке, велосипеду, мотоциклу, любому приключению, — большое дитя. Инфантилизм ретарданток, вероятно, не превышает инфантилизма акселеранток, как вы считаете, ребе?

При всем том она была благодарный ребенок. Есть дети, которые не любят опеки, которым дороже всех достижений свой маленький неуспех. Они в штыки встречают любое добро, им сделанное. И бывают еще фарисеи (такой была в ранней юности бывшая мадам Русинофф): они хотят, чтобы их опекали, но при этом они должны повторять ежечасно, что они всю жизнь всего добивались сами, что они не любят помощи, что им ничего не нужно. Машка все принимала с радостью, пухлая ее физиономия не скрывала удовольствия…

В Солотвине, на площади возле автостанции, румынки торговали овощами. Это была уже забытая роскошь. Набив жратвой пакет, Русинов и Маша пошли вниз, к границе, туда, где маячил невдалеке заграничный город. Сегед или Сигет, Бог его знает, что это был за город. Улицы Солотвина носили имена русских писателей, однако редкие прохожие говорили здесь только по-румынски и по-венгерски. Маше захотелось пить, и Русинов с трудом смог попросить воды, мешая русский с французским, что должно было, по его представлению, приближаться к румынскому языку. Хозяин пригласил их в старую хату, рядом с которой уже строилась новая, по-здешнему роскошная. Старая служила то ли кухней, то ли складом, здесь валялся всякий ненужный хлам, висели коврики с вышитыми надписями по-румынски, иконы на стекле. Напившись, они снова вышли на раскаленную пустую улочку, и Русинову вдруг почудилось, что где-то здесь, в зное полудня, затаились те самые русины, которых он искал. Он обратился на своей нижегородской смеси к пожилой крестьянке, но она по-румынски окликнула на помощь соседку, говорившую на чистом венгерском, который, по ее представлениям, был языком международным. Это мало помогло поискам Русинова.

— Нем тудом… Нем тудом… — озадаченно сказал он, и Маша посмотрела на него уважительно: такой полиглот.

— Ты что ж, все языки знаешь? — сказала она. — Просто поразительно.

— Поразительно другое, — сказал он. — Что они до сих пор не выучили русский.

— На какой мове вы хочите говорить? — услышали они вдруг у себя за спиной. Какой-то старый человек перегнулся из-за ветхого плетня по соседству, огромный, белесый, веснушчатый человек, похожий на работягу-немца, нет, скорей даже на немецкого бауэра. За его спиной Русинов разглядел ветхий домик старого румынского образца и очень грязный, захламленный двор.

— Я могу по-венгерски и по-чешски, по-румынски, по-немецки, по-русски и, конечно, на языке идиш, потому что сам я, между прочим, еврей.

— Я тоже, — сказал Русинов. — Так что давайте по-русски.

— Сделайте удовольствие. Моя фамилия Мовшович, — сказал белесый человек. — Но зачем так стоять на улице? Заходите во двор.

Русинов подумал, что во дворе будет грязнее, чем на улице, но раз хозяину так удобнее…

Во дворе нашелся кусочек тени. К тому же Мовшович принес стул для Машки — старый колченогий стул, с грязной обивкой. На румяной Машкиной физиономии был восторг, потому что приключения продолжались, им не видно было конца.

— Меня зовут Шмуил, — сказал Мовшович. — Вас тоже как-нибудь так?..

— Меня нет, — сказал Русинов, присаживаясь на грязное крыльцо. — Я просто Семен.

— Есть еще один стул, — сказал Мовшович. — И в доме есть кушетка. Откуда вы?

— Я оттуда, из России, — сказал Русинов. — А может, в каком-нибудь поколении — отсюда. Но скажите, почтенный Шмуил, как вам удалось…

— Понятно. Как я остался жив? Как видите. Я был в венгерской рабочей команде. Мы даже работали в Гомеле и работали в Шонхаузене, и спросите, где мы не работали. И мы были у бауэра, и мы были на заводе, и мы были в лагере, и если вы спросите, как нас не убили, то это знает Бог, почему они не успели, и почему эта война окончилась, и почему убили всех-всех, и убили мою жену, и убили троих детей, и убили сестру, и братьев, и теток, и столько родных людей, что никаких слез у человека не хватит. И как я знаю, отчего меня не убили немцы и отчего не тронули русские?..

— Русские?

— Да, и такой тоже был случай. Я себе шел в этой старой венгерской форме, шел домой, и русский офицер взял меня в плен. И конечно, ему не хотелось водить меня с места на место, и, конечно, очень близко уже мне было в этот день до моей семьи, которая на том свете, — что стоит отправить туда человека, ба-бах? Он спросил: «Ты кто — немец? Ты кто — венгр? Ты кто — бандера?» И я сказал честно: «Я еврей», так он не поверил. Он сказал: «Евреи черные, а не белые, наш капитан еврей, а ты нет… Вот ответь мне на такой вопрос, если ты еврей…» И что вы думаете, он устроил мне экзамен на еврея, и я его не сдал, экзамен, потому что он спросил, какой самый знаменитый писатель у них еврей, и я не знал кто — Карл Маркс, или Троцкий, или сам Ленин… Я же не какой-нибудь там цадик, я всегда был грузчик, и я был рабочий, но он не стал меня убивать, — наверно, ему не очень хотелось убивать, хотя этот самый писатель ему писал, что надо, и в конце концов он мне все же поверил, и я остался жив. И как я знаю, отчего Бог так хотел, чтобы я остался жив — через венгерский батальон и чтобы остался живой мой брат через войско Польское — мне семьдесят лет, а ему, слава Богу, уже семьдесят пять, он сейчас в Израиле, и если захочет Бог, то я тоже там буду, одна моя дочка уже там со своим сыночком, моим внуком.

— Новая дочка?

— Да, я опять женился после войны, и новая моя жена, очень хорошая женщина, уже умерла тоже — у меня есть четыре хлопца, которые все имеют своих жен, и свои дома, и своих детей, и есть у меня две дочки, так вот Фаня уже уехала, а Циля, ее муж пьяница, вы видели пьяницу-еврея? — он бросил ее, так вот Циля и внук — он отличник второго класса и при этом играет на скрипке, — мы хотим поехать, чтобы, если он доживет, мой брат или я доживу, чтобы я увидел брата, а Циля увидела счастье…