Картезианская соната - Уильям Гэсс

После каждой мухи, отправленной в мешочек, обязательно оставался след, красный, как приносящий удачу паучок, но побольше. Еще и после ужина Эмма записывала на свой счет дюжину попаданий, а то и больше.

Откуда они летели? С компостной кучи? Отец убеждал ее, что никаких доказательств этого нет. Мать качала головой. Может, где-то что-то сдохло? Отец ничего подобного не видал, хотя тщательно осмотрел весь участок. А может, издалека, из лесу? Мать качала головой. Эмма думала про себя: ежели появление мух — чудо, значит, Господь Бог напрасно расточает свои способности. Наоборот, говорил отец, Бог обеспечивает тебе занятие.

Была в характере Эммы и черта, заставлявшая подсчитывать и регистрировать, и другая, внушавшая отвращение к этому занятию.

Дни шли за днями, сменяясь столь монотонно, что все сливалось в одну полосу, и время не запаздывало и не спешило — просто не шло. И Эмма, хоть и не получала наград, все же переходила из класса в класс, и росла, превращаясь в тощее деревце, становясь все более бесполезной, так, словно бесполезность была ее заветной целью. Отец сокрушался: почему она, столь безжалостная к мухам, не хочет уничтожать вредителей в саду? Он вроде бы и не заметил, что она перестала убивать мух много месяцев, лет, неполученных наград тому назад. Эмме представлялось, что человеческое сознание держится целиком на инерции. В памяти, наверно, оставались не только крохотные красные точки. Там до сих пор вовсю хлопала хлопушка и бумажный мешочек устроился на кухонном стуле, как гость. А Эмма оставалась на недочитанной странице, даже когда все ее книги были закрыты.

облако

Вокруг обрубка ясеня выстроили сарай. Эмма слышала, как стучат молотки. Строили из бревен и горбыля, стенки кренились то на одну сторону, то на другую. Интересно, считал ли отец, сколько гвоздей истратил на сарай для ясеня? Знал ли он, далеко ли идти до почтового ящика, сколько до него ярдов? Теперь Эмма могла прятаться только в книги, и чтобы их добыть, она начала клеить и отсылать почтой свои памятные открытки, свои опоэтизированные подборки вещей, и получать за них по нескольку долларов. Целый капитал! Она тратила его, заказывая сборники поэзии в книжном магазине Айова-Сити. Ждала, когда прибудет сборник Элизабет Бишоп, и вот настал великий день: прибыли

СТИХОТВОРЕНИЯ

Север и Юг

Холодная весна

и заголовок был напечатан на листочке, похожем на лист гингко, светло-зеленого цвета, на стыке двух полей — одно белое, как северный снег, другое, синее, наверно, означало южные моря. На клапане обложки были напечатаны рекомендации: теплые слова Марианны Мур и Луизы Боган, и всякие обычные отзывы. Эмма раскрыла книгу и увидела стихотворение, как сокровище в сундуке, и захлопнула книгу и снова раскрыла, и так повторяла много раз. Она крепко держалась за томик обеими руками. Наконец книга раскрылась словно сама собой. «Памятник», страница 25. Да, она все запомнила, даже скобки у номера страницы: [25]. «Как можете вы памятник увидеть?» Она смогла. Она увидела. «Он выполнен из дерева, как ящик». Да, Эмма увидела его. Глаза ее невольно устремились во двор, где стоял сарай. Это было первое откровение.

Потом были и другие.

Она перевернула страницу и прочла заключительные строки: «Здесь кроется начало всех картин, скульптуры и поэмы, монумента. И все — из дерева». Все из ясеня. «Смотри же на него внимательно».

Отцу Эммы, видимо, было безразлично, узнает она или нет. Вероятно, он не счел нужным сообщить ей, что перехватывает, когда удается, ее почту, и входящую, и исходящую, ведь он делал это просто так. Он просто складывал все в стопку — квадратные конверты с наклеенными, пришитыми, выписанными чувствами и символами, немногочисленные письма от заказчиков, иногда с небольшими суммами внутри, заказы для книжных магазинов — все валялось вперемешку на дубовом столике в комнате, где он спал, потому что жена его болела и ее тошнило. Эмма разглядела все это однажды через приоткрытую дверь, все свои конверты, впрочем, с виду нетронутые и невскрытые, и в великом изумлении сказала вслух: «Вот почему я не получила Мэй Сартон!»

Она не пыталась вернуть их. Для нее они уже стали мертвыми останками прошлого. Они даже казались загадочными теперь, в ее нынешнем неопределенном состоянии духа, хотя прошло, кажется, всего несколько недель, как она сделала последнюю открытку: четыре твердых зеленых стручка гороха в веночке из крапчатых листьев магонии, как бы испятнанных огнем и йодом. Как во сне, Эмма прошагала сто с лишним ярдов до того места, где почтовый ящик торчал из травы на обочине дороги, и, открыв его, уставилась в пустоту. Она крепко вцепилась в крышку, будто та могла улететь, и всматривалась в пустой жестяной ящик; ее более интересовало место, где произошла конфискация, чем так называемая контрабанда. Пусто. Эта пустота была оцинкована. Ццц-иии-нкк. Наконец-то Эмма выяснила кое-что непреложно: отец изводил мать отравой.

Ладно, не ее это дело.

Она тщательно закрыла почтовый ящик, чтобы его пустота не просочилась наружу.

И действительно, мать дождалась покоя через неделю. Отец завернул тело в простыни с ее кровати, потом в одеяло, и уложил навзничь, так и не разогнув ее коленей, в деревянный упаковочный ящик. Засыпал щедро все щели нафталином. «Это нам больше не понадобится», — сказал он, заколачивая крышку кровельными гвоздями. Он спустил ящик с крыльца и перетащил в фургон, ругаясь, потому что ящик оказался более тяжелым, чем он ожидал, и неухватистым, — к счастью, у фургона была низкая подвеска и широкая дверца, и он сумел засунуть туда один конец, а потом приподнять другой и, наконец, втолкнуть ящик полностью. Ему не пришло в голову позвать дочь на помощь. В смысле помощи Эмма была безнадежна. «На сегодня хватит, — сказал он. — Мне еще нужно присмотреть хорошее место».

Вернувшись в дом, он перемыл всю посуду, даже кастрюли. Это он с горя, решила Эмма, иного объяснения нет.

Наутро она разглядела фигуру отца далеко в поле, с лопатой. Он копал медленно — видно, давно начал и устал.

В голове у Эммы не было ни одной мысли — пусто, как в почтовом ящике. Незачем было ни стоять, ни сидеть, ни ходить.

«Ну, я и наработался нынче», — сказал он.

И Марианна Мур, и Элизабет Бишоп умерли. И Эдит Ситвел тоже. Элизабет Бишоп всего-навсего отдала концы у себя на кухне. И никто об этом не знал. За все стихи ей не дали отсрочки и на час.

«Нужно прикинуть, как ее опустить, — сказал отец. — Просто сбросить нельзя, ящик может раскрыться. Завтра займемся этим».

Отец нашел яйцо и съел на завтрак. Эмма забралась в глубь фургона и ехала между гробом и гладильной доской. Трактор тащил фургон по вспаханному участку, его сильно трясло. Потом едва выбрались с заболоченного луга. Когда тряска уменьшилась, горизонт перестал прыгать перед глазами. Эмме вспомнился фильм с Рэндолфом Скоттом. Отец выбрал ничем не примечательный уголок под деревьями. Земля была уложена аккуратными валиками вдоль ямы. Эмма заглянула вниз. «Холод, тьма, глубина и совершенная прозрачность».

Отец развернул фургон и подогнал к краю ямы. Потом приподнял гроб ломиком и подставил под него гладильную доску. Как всегда, он и не подумал позвать Эмму на помощь. Он придерживал гроб, пока тот сползал из фургона на гладильную доску. Эмма поняла, что это была сложная механическая задача. Затем он наклонил доску над могилой, и гроб снова пополз вниз. В последний момент отец рывком выдернул доску, и гроб стал как следует на предназначенное ему место. От оцинкованных головок гвоздей слабо отражался свет.

«Полагается что-то сказать, — обратился к ней отец. — Давай ты!»

Поэзия ничего не искупает, подумала Эмма. Святость ничего не искупает. Вечер не искупает дня, а только завершает его.

Отец ждал, держа пригоршню земли, чтобы первым бросить в могилу.

Моя мама была маленькая, тонкая и горестная. Ее никто не мог развеселить. Платье, бокал вина, жареный цыпленок были ей безразличны. Она двигалась по дому без надежды, в безвоздушном пространстве. Лицо ее было замкнуто, как орех, как раковина осторожной устрицы. Всего один раз я видела ее улыбку, и она не украсила ее лицо, как трещина не красит тарелку. Чем она провинилась, что ей перепало так мало в этом мире? Она шила мне одежду, но подрубала криво.

Пока Эмма молчала, собираясь с мыслями, пытаясь найти какие-то другие слова, отец бросил вниз свою горсть земли и пошел за лопатой. Он орудовал лопатой медленно, как будто у него болела спина. Земля вынутая возвращалась в лоно земли. Утро было пасмурное, а могила — холодная и темная, но глубина ее мало-помалу уменьшалась. Долго проблескивали шляпки гвоздей — как глаза зверя из пещеры. Слой за слоем: простыня, одеяло, нафталиновые шарики, доска, земля, земля, земля. «Нехорошо, что мы все так по-простому сделали, — сказал отец, — надо бы получше, да оно и так, в общем, сойдет». Эмма поняла, что ему были безразличны любые слова, какие она могла сказать, он их все равно не стал бы слушать. Слова лишь служили еще одним слоем защиты — от чего?