Запретные воспоминания - Людмила Мартова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это была Мария Степановна. Сунув ему в руки бумажный стаканчик с кофе, очень горячим и одуряюще пахнущим, аж голова кружилась от этого запаха, она тихо сказала:
– Наплюй. Такие одноклеточные были, есть и будут. Имя им – легион, к сожалению, а ты такой один. Ты будешь спасать людей, а она искать дешевые резиновые тапки, потому что они – одна из главных ценностей в ее никчемной жизни. Не расстраивайся, мой мальчик. Они того не стоят.
Этот случай, который Радецкий сейчас вспомнил, был давно, семнадцать лет назад, и за все эти годы Петровская ни разу не обратилась к нему на «ты». Вот только сейчас.
– Нет, мне не трудно, – ответил он на заданный ею вопрос. – Это же жизнь. От нее не устают. И мне она нравится. А работа лишь часть этой жизни. И не самая главная. Что на нее жаловаться, есть работы и похуже.
– Все образуется, – сказала она и коротким, очень материнским жестом погладила его по плечу. – Ты и сам это знаешь, мой мальчик, но услышать подтверждение со стороны никогда не бывает лишним. – И, сделав короткую паузу, добавила: – Я поговорю с Нюшей, Владимир Николаевич. Если она что-то знает, то обязательно вспомнит.
Что ж, минута неформального общения и поддержки закончена. Радецкий отчего-то чувствовал себя счастливым оттого, что эта минута была.
– Эх, Мария Степановна, честное слово, если бы это было возможным, то я бы на вас женился.
Она усмехнулась.
– Захотите снова жениться – женитесь, Владимир Николаевич. Правда, точно не на мне. Я буду свой век с Петровским доживать, тем более что нам с ним вдвоем совсем неплохо. А то, что вы мне почти как сын, так это ж вся больница знает.
Вся больница знала, что единственный сын Марии Степановны, поздний, выстраданный и желанный ребенок, погиб, будучи студентом-первокурсником. Отпросился у родителей отмечать Новый год вместе с одногруппниками, уехал в деревню всего-то в десяти километрах от города, а ночью на грузовике вся компания отправилась по льду реки на другой берег, на дискотеку.
Петровского, как маменькиного сынка, посадили в кабину, к водителю, остальные ехали в кузове, а потому, оказавшись в воде, выплыли. Водитель тоже смог спастись, а сын Марии Степановны так и остался под водой – заклинило пассажирскую дверь. Было это в далеком 1997 году, после чего Петровские остались вдвоем. И никогда за все минувшие годы Мария Степановна вслух не говорила Радецкому, что относится к нему как к сыну.
Он вдруг впервые подумал о том, что она уже не молода и не совсем здорова. С работы Петровская не уходила, потому что не хотела сидеть в четырех стенах, да и ощущать свою нужность ей было крайне важно. Больница, куда она пришла сразу после медучилища, была единственной ее записью в трудовой книжке, и этим летом должно было исполниться пятьдесят пять лет с того дня, как она пришла сюда работать. Радецкий втайне от всех собирался устроить по этому поводу большой торжественный праздник, но, даже зная о круглой дате, не допускал мысли о почтенном возрасте Марии Степановны и связанных с этим возможных проблемах.
Она даже в пандемию не прекратила ходить на работу, стойко перенесла коварную болезнь вместе с мужем и снова засновала по больнице, железной рукой наводя порядок в отделении кардиохирургии, где работала старшей медсестрой. При виде ее дородной фигуры Радецкому всегда становилось как-то спокойно на душе. Петровская была маяком стабильности в бурном море житейских проблем. Он снова наклонился и поцеловал ей руку.
– Пойду я работать, Мария Степановна.
– Идите, Владимир Николаевич, как что узнаю, сразу расскажу.
Он вернулся в свой кабинет, который стерегла скучающая Анечка – уходя, Радецкий не взял ключ, и она не могла удалиться, оставив помещение без присмотра.
– Можешь идти домой, солнышко, – сказал он.
В привычное ласковое обращение он не вкладывал ни капли интимности, и секретарша это знала. Все молодые сотрудницы для него были «солнышками», это была просто фигура речи, позволяющая персоналу смотреть на своего главного врача с обожанием. Он был жестким руководителем, но не тираном и не деспотом, разгоны устраивал исключительно за дело, при этом никогда не переходя на личности, зато за хорошую работу хвалил искренне, от души и прилюдно, отчего мотивация вырастала в разы.
Оставшись один, он вызвал к себе начмеда, чтобы выслушать отчет обо всем, что произошло в больнице за день. Затем сделал несколько телефонных звонков, подписал пачку документов, вываливавшихся из пухлой папки, особенно внимательно изучил платежки, отложив в сторону несколько, требующих уточнения. На одной из них стояла виза Тихомирова, и Радецкий вспомнил, что так и не провел положенную тому показательную порку за происшествие в гибридной операционной. Ладно, пусть боится до завтра.
Пока же можно выяснить, кто и почему прикрылся его именем, устраивая Ираиду Сергеевну Нежинскую в одноместную палату. Для этого потребовался всего один телефонный звонок – заведующему приемным покоем, а потом десять минут терпения, чтобы получить ответ. Заведующий перезвонил через восемь минут, то есть справился с поставленной задачей быстрее. Еще через минуту Радецкий знал, что Ираида Нежинская поступила в больницу с приступом мерцательной аритмии десять дней назад, в ночь с субботы на воскресенье.
Находящемуся на суточном дежурстве врачу приемного отделения действительно позвонили из администрации больницы с сообщением, что к пациентке нужно проявить максимум внимания и обеспечить одноместную палату. Звонивший при этом действительно ссылался на якобы поступившую ему просьбу главного врача, которую бригада приемного покоя, разумеется, выполнила и передала по цепочке дальше, в отделение.
– Ну и кто звонил-то? – спросил Радецкий и отчего-то даже не удивился, услышав ответ.
– Так Олег Павлович Тихомиров. Вы разве не его просили?
– В том-то и дело, что я никого не просил, – задумчиво сказал
