История одной деревни - Ольга Лапина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О предстоящей депортации немцам Джигинки сообщили 28 сентября 1941 года.
Из воспоминаний Альмы Карловны Герман
«…Пришел приказ, чтобы всех немцев выселить из Джигинки. Всех до одного – старого, малого, больного, здорового… Всех. Чтобы духу немцев не было…»
А уже 29 сентября 1941 года, как запишет позже в своем дневнике Эммануил Фельхле, всех джигинских немцев вывезли из села. Другими словами, немцам дали на сборы менее суток.
Из воспоминаний Александра Эрфле
«…Хозяйство у нас было большое. Корова, два поросенка, куры, утки, гуси. …Отец зарезал поросенка поменьше, сало присолили, мясо, хлеб испекли, молоко взяли… Фотографии не разрешили брать… На следующий день погрузили на телеги со всем этим имуществом…»
Из воспоминаний Алиды Фогель
«…Все оставили в селе. Фотографии брать не разрешали, все сожгли, память о близких увозили в своих сердцах…»
Из воспоминаний Клары Пропенауэр
«…И нам всем объявили об эвакуации, что мы должны собраться за 24 часа. С собой разрешили брать 30 килограммов на человека – это питание. А все имущество – птица, скотина, дома с мебелью и одеждой – осталось…»
Из воспоминаний Иды Балько
«…Это был самый страшный день в жизни нашей семьи. Пришли домой и стали спешно собираться в дорогу. Прежде всего необходимо было запастись едой на дорогу. Ведь не знали, сколько она может продлиться. Хозяйство-то у нас было большое – две коровы, овцы, поросята, куры, утки – не счесть этого добра. Все пришлось оставить. Отец выбрал барашка пожирнее, прирезал его… Потом… Ах, это нужно было видеть. Голова в одну сторону, кишки в другую… Торопились же очень… Ужас, ужас… Нет, это не пересказать словами, это нужно было видеть…
А смеркалось уже. Свет в этот день не дали, приходилось все делать в полутьме. А поскольку время военное, то нужно было занавесить все окна, чтобы и полоска света не просачивалась. Специально ходил человек по селу, проверял и стучал в окна – предупреждал, если у кого был свет виден. Мы с матерью все одеяла поснимали с кроватей, чтобы спешно завесить все окна. Потом всю ночь напролет мать у плиты жарила мясо, топила жир, пекла хлеб… Не передать словами. Печки-то тогда были не те, что теперь. Ни газа, ни электричества. Всю ночь печь топили и готовили. А под утро мать взяла большое, хорошее такое ведро с плотно закрывающейся крышкой, положила в ведро большие куски мяса и доверху залила содержимое жиром. Жир когда застыл, то получилось что-то вроде консервов… Потом мать велела нам надеть на себя как можно больше одежды. Потому что с собой разрешили брать только то, что могли унести с собой в руках и надеть на себя. Смешно и страшно… Мы как капуста были – дети и взрослые. А ведро-то с тушенкой тоже в одежду закутали. Тогда нам-то, детям, даже и смешно было от этого. Хотя какой уж смех… Но ведро так мать специально обрядила, чтобы, значит, за ребенка приняли и из рук-то при посадке не вырвали. Ко всему готовились. Отец взял с собой столярный инструмент, поскольку он был хороший столяр. Он еще приговаривал, что этот столярный-то инструмент – наш хлеб. То есть нашей семьи. Он надеялся в чужом-то месте зарабатывать столярным делом… Скотину отец всю выпустил в огород, чтобы с голоду не умерла скотина-то без нас. Вот и все сборы…»
Некогда было предаваться размышлениям, причитаниям, разочарованиям. Нужно было только сосредоточенно и взвешенно обдумать, что взять с собой в дорогу. Для каждой немецкой семьи главной заботой было сделать необходимый запас продовольствия на дорогу. А сколько продлиться эта дорога – один Бог ведал. Немцы Джигинки даже не могли предположить, куда и насколько они уезжают. Ничего не знали. Теплилась, конечно, надежда, что они уезжают ненадолго. Такие разговоры ходили среди немцев. Что, мол, скоро все прояснится и они вернуться в родное село. Возможно, такую информацию им намеренно сообщали власти, чтобы немцы не паниковали. Во всяком случае, немцы с собой брали только самое необходимое – еду, одежду и рабочие инструменты. Ничего лишнего брать с собой не разрешали, кроме того, что можно унести с собой в руках или надеть на себя.
Хотя, например, в соответствии с инструкцией по проведению переселения проживающих в АССР немцев Поволжья, Саратовской и Сталинградской областях переселенцем разрешалось брать с собой личное имущество, мелкий сельскохозяйственный инвентарь, продовольствие – всего весом одну тонну на одну семью. Постройки, сельхозинвентарь, скот и зернофураж должны были сдаваться по оценочному акту специальным комиссиям. Да и переселение поволжских немцев осуществлялось целыми колхозами. Джигинским же немцам, повторю, было разрешено взять с собой только самое необходимое из продовольствия, одежды и прочего. Едва ли набиралось несколько десятков килограммов на всю семью. Все, что годами наживали тяжким трудом, приходилось оставлять. Но разве у немцев Джигинки был выбор?
Раннее утро 29 сентября 1941 года
Ранним утром 29 сентября 1941 года все немецкие семьи, как им и было приказано, уже ждали у ворот своих домов машины, которые должны были отвезти их к кирхе. Пунктуальные, исполнительные, ответственные – немцы и в эти минуты не изменяли себе.
Из воспоминаний Иды Готлибовны Балько
«…Наша семья погрузилась в машину со всеми своими пожитками. Каждый ребенок нес на себе какой-то рюкзачок с тем, что мать считала необходимым взять в дорогу… Все-таки у нас, у детей, было менее трагическое восприятие происходящего, чем у взрослых. Для нас, например, прокатиться в этой машине уже было маленьким приключением. Мы-то до этого машины не часто видели…
Нас подвезли к кирхе и здесь высадили. У кирхи к этому времени уже собрались почти все немецкие семьи…»
Среди немцев не было заметно паники. Вели себя сдержанно и достойно. Ни рыданий, ни безудержных слез, ни причитаний, ни истерик. Хотя сердца, конечно, разрывались от боли и страшных предчувствий.
Из воспоминаний Иды Готлибовны Балько
«…Повсюду были автоматчики. Караулили, чтобы никто не убежал в плавни. А кто побежит? У каждого семья, дети маленькие. Да и болота там кругом…»
Солдаты с автоматами отныне сопровождали джигинских немцев на всем протяжении пути. И в самой Джигинке, и при погрузке в вагоны на станции Крымская, и в самих вагонах. И в этом тоже была особенность их нового положения. Но не автоматчики, не общая тягостная обстановка в тот день более всего поразили Иду. В эти минуты ожидания у кирхи произошел один, казалось бы, незначительный, почти незаметный случай. Но Ида запомнила его на всю свою жизнь. Именно он провел безнадежную черту между ее прошлой жизнью и настоящей.
Из воспоминаний Иды Готлибовны Балько
«…Машина, которая нас привезла к кирхе, остановилась напротив школы. Я заметила на ступеньках школы одного из наших учителей. Учитель этот строгий был, мы даже побаивались его. Да, очень уж был строгий… И принципиальный. Но уважали его очень. И вот он неожиданно для нас вдруг так это картинно встал на ступеньки школы, выкинул руку вперед, вроде как для доклада, и громко так произнес, чтобы, значит, все слышали. Что, мол, сегодня мы вышлем этих немцев, а для других (это он оставшихся в Джигинке немцев имел в виду, поскольку не всех выселяли) мы наточим острые сабли. Вот так прямо и сказал – наточим, мол, острые сабли. Так и сказал… Ну, к чему это он так сказал-то?..»
Слова учителя глубоко поразили Иду. Пожалуй, вот в эту самую минуту до ее сознания окончательно дошло, что они, немцы, теперь отверженные. Вчера еще нее, у Иды, было все – село, школа, любимые учителя. А теперь от нее открещивались. Ее почти ненавидели. Предавали. Этого потрясения Ида не могла забыть и годы спустя. Когда у нее уже появились свои дети, когда позади было тяжелое время депортации, трудовой армии, когда уже вернулась на родную землю, она все же так и не могла стереть из своей памяти тот ненастный день и ощущение первого в своей жизни предательства. Рана была настолько глубокой, что однажды, уже годы и годы спустя, когда она узнала, что в село приедет тот самый учитель, ей непременно захотелось еще раз его увидеть. Просто увидеть. Может, что-то понять для себя. Ей хотелось еще раз посмотреть на того человека, который в тот страшный день с таким пафосом отрекся от всех немцев Джигинки и от нее, от Иды…
Она увидела того учителя. Он, конечно, сильно постарел за прошедшие годы. Давно уже жил в Анапе и, наверное, даже не вспоминал о том случае у школы и о своих словах. Он, может быть, и забыл совсем тот случай. Старенький, поживший человек. Нет, Ида Готлибовна не подошла к своему бывшему учителю, ничего ему не сказала. Только смотрела издалека. И не то чтобы она не простила своего учителя до сих пор. Просто понять так и не может.
