Механика вечности - Евгений Прошкин

Я узнал свой гарнитурчик и квелую занавеску, из которой солнце за двадцать лет выело так раздражавшие меня розовые цветочки. Вместо допотопной газовой плиты стояла покрытая ржавчиной «буржуйка», на ней, наполняя помещение смрадом, кипела кривобокая алюминиевая кастрюля. Трудно было поверить, что в нескольких остановках от этого убожества находится квартира Ксении, напичканная умопомрачительной техникой. Казалось, мы вновь перенеслись в прошлое, в какие-то дикие времена, где люди питаются собачьими консервами, а шедевры литературы полосуют на самокрутки.

— Слушаю вас, — напомнил о себе хозяин. — Учтите: в долг больше не даю, только за наличные. Есть тушенка, фасоль, сухой картофель, — скороговоркой перечислил он. Затем повернулся к Ксении и добавил:

— Утонченным натурам могу предложить духи.

— Какие духи?

— Что значит «какие»? — возмутился старик. — Духи — они и есть духи! Пахнут приятно.

— Мы не за этим, — сказал я. — Нам бы Ташкова разыскать.

— Не за едой? — растерялся он. — Зачем же я вам понадобился?

Ксения носком ботинка подвинула мне табуретку — я собирался сесть прямо на липкий пол.

— Дедуль, не шути так, — предупредила она, но я уже знал: он и не шутит.

Человек выглядел гораздо старше Мефодия, передавшего мне дискеты. Ни лоска, ни блеска — лишь сгорбленный скелет, обтянутый пупырчатой кожей, Вместо мускулатуры — стариковские сухожилия, похожие на лапки насекомого. Крупный нос между дряблыми щеками заострился и приобрел форму маленькой чахлой свеклы. Одет, вернее, завернут старик был во что-то такое, что одновременно напоминало и плед, и мешок. Глаза… нет, посмотреть ему в глаза я не решился.

— Так это и есть Мефодий, — сказала Ксения и тактично покинула кухню.

Проводив ее тревожным взглядом, Мефодий воззрился на меня, требуя объяснений.

— Не бойся, — успокоил я.

— Я, милок, давно ничего не боюсь, — проговорил он, разворачивая один из слоев своей одежды-капусты.

В его ладони появился компактный хромированный револьвер. Мефодий не угрожал, он лишь показывал, что обидеть его будет непросто.

— Узнаешь? — спросил я, поворачиваясь то анфас, то в профиль.

По дороге сюда я мечтал только об одном: плюнуть Мефодию в морду — но, глядя на это ничтожное существо, разгуливающее по собственной квартире с дамским револьвером, я растерялся.

Мефодий-плагиатор тоже был жалок, однако им двигало тщеславие — черта низменная, но человеческая, родная. Пытаясь обыграть судьбу, он оставался по-своему честным и принял личное участие в тотальной лотерее под названием «Перекрои историю». Кто мог предвидеть, что тираж обернется гусарской рулеткой, где вместо полупустого барабана — пулеметная лента, которой хватит на всех. Он был подлец, но его подлость вписывалась в какую-то логику.

Мефодий, которого я встретил здесь, вызывал лишь чувство гадливости. Меня не интересовала его биография — человек зарабатывал на чужой беде, и какое бы он ни пережил лихо, оно не могло ни оправдать, ни объяснить этого.

— Послушай, Ташков, ты серьезно меня не помнишь?

— Вроде на меня похож — в молодости. Нет?

— Да, Ташков. Тебе привет от… — я назвал десяток имен, начиная с родителей и заканчивая Кнутом.

— Откуда? — испуганно спросил Мефодий.

Он потрогал свободной рукой револьвер, словно почувствовал, что тот стал мягким.

Доказывать наше родство было противно, но необходимо. Когда Мефодий понял, что о первых тридцати годах его жизни мне известно все — лучше, чем ему самому, ведь моя память моложе, — он принял меня за приблудного отпрыска. Потом он решил, что я собираюсь его шантажировать, и вновь затеребил блестящий пистолетик.

Ксении надоело отираться в коридоре, и она вернулась на кухню. Послушав минут пять, она зевнула и сказала:

— Брось его. Неужели ты не видишь? Это не тот.

Я отвлекся от бесплодного спора и пожалел, что битый час выворачивался перед каким-то коробом с костями. Действительно, если б Мефодий участвовал в эксперименте, он давно бы уже согласился с тем, что я — это он. Я умолк и встал, чтобы уйти, но в этот момент его ссохшийся, измельчавший мозг наконец проснулся.

— Получается, мне сейчас одновременно и пятьдесят, и тридцать?

— Нет, тридцать — это мне.

— Миша, Мишенька! — зашептал вдруг он, хрипя и хапая меня за лицо. — Я так хотел… так сильно!

— Пушку убери, застрелишь ненароком!

Я стыдливо уворачивался от Мефодия, словно от родственника, больного сифилисом, но в своей нежности он был слеп и настойчив.

— Вот ведь как, а! Счастье-то!

— Счастье?! — крикнул я, негодуя. — Не смей произносить этого слова.

— Да, Мишенька, счастье. Ты мной не брезгуй, не надо. Ты ведь сам и есть… Гадко тебе, да? Вот какая теперь коммерция. Куда старику деваться? Ничего, ничего. По три динара покупаю, по пять продаю, вот такой бизнес.

— Что ты несешь? Какое счастье? Посмотри на себя!

— Счастье, счастье… Наверно, хорошо молился. Как я, Мишенька, молился, чтоб такое вот свиданьице у бога выпросить! Не зря, значит. Я ведь кто сейчас? Червь? Червь! А раньше? О-о-о! Да ты сам помнишь: планы, черновики — черновики, планы, Ночи напролет. Мечтал удивить — себя, других… Алену особенно. Ты это… не вздумай! Ты сможешь! Не повторяй ошибок. Не для себя прошу, для тебя. Хоть ты без этого поживешь. — Мефодий выдохся и бессильно опустился на табуретку, но, будто испугавшись, что я уйду, взял меня за полу жилетки:

— Не соглашайся с ним, ни в коем случае. Будет золотые горы сулить — не слушай. Не так все выйдет. Заработать хотел. Писанина — писаниной, а денежки не помешают. Связался с гадами этими, будь они прокляты… А ты не смей! У них свое, у них все легко и просто. Не для тебя это. Бизнес сраный. Вся жизнь к чертовой матери…

Мефодий уронил голову и заплакал. Я погладил его по плечу — мне не пришлось себя заставлять, это получилось само собой.

— Как же тебя скрутило…

— Не то слово, Мишенька. Может, ты по другой дорожке пройдешь? Запомни: не слушай их, своим умом живи. Я, идиот, согласился… Костик этот, сволочь, и Куцапов, падла…

Сердце провалилось вниз и там бешено заколотилось.

— Куцапов?! И Костик? Какой Костик?

— Костик-то? Афанасьев, какой еще… Это поначалу все гладко пойдет: тачку купил, двух любовниц завел — нашу и француженку… простите, девушка. Алена тоже довольна была. Работу бросила, зимой и летом в шубах рассекала… Только недолго.

— Алена? В каком году это было?

— В две тысячи третьем. А потом следствие. Колыма на горизонте замаячила, каторга. Колян ни причем, подпись везде моя… Хорошо, нашлись людишки, помогли отмазаться. Но я все отдал, все, что было! А потом… Эх!