Капитал (сборник) - Михаил Жаров

Грязный, уставший, как все собаки вместе взятые, я отправился окончательно вырубить шипящую скороварку, уже без страха, что ударит током или бабахнет – до звезды. Прошёл к щиту, пиная крыс, обесточил его и поглядел на стол. Пар выносило через открытую дверь на улицу, а я пучил глаза и остывал от страха. Кто-то всё съел и выпил. Потрогал чайник. Горячий.

С пожарного щита я взял топор и обошёл свинарник, осмотрев каждый угол, уверенный, что встречу двуногого друга, но только зря растревожил хрюшек. Они, продрав глаза, принялись хором декларировать на своём языке с французским прононсом: «Каши! Каши!»

После смены забежать домой переодеться времени не было. Всё-таки, свинарник находился на окраине города. Сел я на автобус – и прямиком в университет.

Тут-то я и осознал свою уникальность. Хотя в автобусе творилась утренняя давка, и люди слиплись в одного чудовищного сиамского близнеца о тридцати головах, тем не менее вокруг себя я обнаружил печальное запустение, и при желании, возникни оно, мог бы проделать утреннюю зарядку.

– Откуда несёт?! – пронзительно вскрикнула женщина в другом от меня конце автобуса.

Ближние ко мне граждане пока что надменно молчали, и, оценив их вежливость, я вышел на следующей остановке.

Ого, сколько бежать! Впрочем, может быть, выветрюсь.

Сдавать пошёл первым.

Преподаватель Кокошина щурилась, словно пыталась угадать самое душистое на мне место, но не говорила ничего, хотя я, глядя исподлобья, ждал. Рассказал ей свой билет на ура, и когда она объявила «неуд», за меня заступилась даже Ольга Краснова, отличница с лицом в форме диплома.

– Его вообще не надо было допускать до экзамена, – ответила ей Кокошина.

Плевать-то. Зато теперь спать.

2.

Пора сказать, что мой свинарник относился к подсобному хозяйству женской исправительной колонии ОК 5/5. Стоял он вне зоны, посреди чистого поля в метрах трёхстах от КПП. Я приходил на смену к четырём часам, а до пяти ещё работали зэчки-свинарки, так называемая бесконвойка. Те, у кого хорошее поведение и кому скоро на свободу. Приводила и уводила их рота охраны, в лице какой-нибудь одной девушки, у которой для устрашения волочилась по земле резиновая палка. Также в течение дня то та то другая девушки из охраны приходили проверять порядок. Ночью же, если в свинарнике случалось какое-то событие (прибавление или массовый побег), я, приняв чрезвычайные меры (отнять место, заблокировать двери перед рылами мятежников), звонил из сторожки на КПП, и вскоре охрана приводила нескольких разбитых со сна зэчек.

Отработав две недели, я настолько быстро научился исполнять свои обязанности, что начал скучать. Что там: на скорую руку отхлестать прутом собак да вовремя остудить скороварку. Десять минут.

Взялся за чтение, да на свою беду выбрал русскую классику. Балы, карты, «любезнейший», «милейший», про природу… Первым получил пинка и вылетел из сторожки Толстой.

Следом за ним с той же скоростью Тургенев.

– Вы своей природой заколебали! – кричал я им с порога. – Вот сколько у меня природы! – показывал рукой на осеннее поле. – Надо же так, а! Целыми страницами про кувшинку или облачко. Старичьё!

Осерчав на большую литературу, я сел писать сам. Другу в армию.

«Серёга, здорово! Пошла вторая неделя моей работы. В первом письме я писал тебе про адского Мухтара. Сегодня ночью он поймал кошку и давай рвать. Я взял в каждую руку по кирпичу подбегаю в упор, – фигак, фигак! – и обоими попадаю в Тишку самого дурашливого пса, которого в стае держат для массовки…».

Действительно, Мухтар оставался для меня неуязвимым. Однако в письмах я ругал его только ради красного словца, а на деле со временем проникся к нему благодарностью. С наступлением темноты он ненавидел не одного меня. Ненавидел Мухтар всё человечество. Правда зэчек и девушек из охраны не кусал, видимо, человечеством женщин не считая. Я понимал, исчезни он, и стая разбредётся, а к свинарнику потянутся люди наживы.

«… Помнишь, я писал про то, что с вечера на столе появляется еда, и к утру её кто-то съедает? Всё по-прежнему! Одну ночь я специально караулил у дверей на улице. Бесполезно. Утром смотрю, еда съедена, чай выпит. Главное, что вокруг свинарника грязно, и новые следы я всяко бы увидел. Внутри тоже негде спрятаться. Мне кажется, что это зэчки подкармливают свою бывшую подругу, котораяосвободилась, а работать негде. Но как она проходит мимо меня, не пойму. И кошки с крысами не жрут… чёрт знает!..»

«… Про бригаду зэчек я тебе не писал? Ну, послушай. В бригаде только цыганки. Старые и страшные. Я в их лицах не разбираюсь, так что друг от дружки не отличаю, и не выучил, какую как зовут. Иногда, когда у них в раздевалке не хватает розеток, они приходят ко мне, чтобы сварить кипятильником в кружке чифир. Знал бы ты, какой от них исходит дух! Я-то ещё вкусно пахну, а с ними хочется два пальца в рот. Видать, воздух свинарника впитался в их кожу, и теперь им даже не отмыться. И зубы у цыганок от чифира чёрные. А ещё я заметил, что когда они входят в свинарник, то снимают с себя крестики и вешают их у входа на гвоздь. Для чего это, интересно? Наверное, чтобы не цепляться ими во время работы, как я галстуком…»

«… От скуки начал отжиматься. Начал с 30 раз. Сейчас уже 50. Оказывается, здешняя зона до революции была женским монастырём. Специально нашёл в краеведческой книжке старые фотографии. На них есть колокольня и храм. Сейчас я могу видеть только огромный каменный забор, а что за ним, не знаю».

«Крыс я выдрессировал. Две ночи поливал кипятком и в полную дурь свистел. Теперь лишь свистну – и ни одной.

Могу рассказать, как свинья хочет борова. Она ходит несколько часов подряд по кругу и в заключение каждого круга до крови бьётся рылом о решётку. Страх смотреть на такие муки.

Говорят, свиньи носят плод три месяца, три недели и три дня.

«… Пришёл сегодня в свинарник и, представь, все поросята, – все, голов триста! – сбежали из клеток. Какого-то лешего клетки оказались не закрыты. Зэчки, злые, что их разбудили, затолкали поросят в несколько загонов, и я сейчас хожу смеяться. Стоят, бедолаги, впритирку, не спят, глаза грустные. А чем я помогу? Влюбился я, Серёг. Сразу в двух, и обе отсюда…»

«Серёга, здравствуй! Извини, совсем перестал писать тебе. Гори огнём свинарник! Дай бог – увидимся, расскажу. Удачно тебе дослужить!»

3.

В ночь, о которой я бодро писал другу, что из клеток сбежало всё поголовье, жизнь моя и вообще жизнь вокруг изменилась.

Я спрятался в сторожке, чтобы не встречаться с зэчками, пришедшими в три ночи творить над поголовьем правосудие. Просто они надоели мне своими злыми гримасами, будто я гринписовец, и специально выпускаю поросят.

Сел за стол, скучно. Курсовую дописал. Письмо тоже, почти. Остаётся отжиматься. Разделся до пояса и упал на пол.

… десять, одиннадцать, двенадцать… Блин! Крестик звенит об пол. Встал, снял крестик, положил на стол и уже хотел продолжить отжимания, как дверь открылась и вбежала совсем юная цыганка.

– Привет! Я Лиза! – счастливо вскрикнула она.

– Добрый вечер, – пробормотал я, покрываясь мурашками от влетевшего с улицы холода. – А я Але…

– О-хо-хо! – перебила она меня беспардонным смехом. – Ты спортом занимаешься?

Лиза подбежала ко мне и ладошками погладила мою грудь.

– Красивый! Люблю таких!

Меня пробрал нервный озноб, и к своему стыду я сладко вздохнул.

– Ага! – рассмеялась она. – Нравится? А вот обойдёшься! – и сильно толкнула меня.

– Хам! – крикнула Лиза, убегая из сторожки.

Стою ни жив ни мёртв, но уже точно знаю, что влюбился. В цыганку-зэчку-свинарку. Правда, спросил бы меня кто в ту минуту, как выглядит Лиза, я бы не сказал, потому что запомнил только цвет её лица и глаза.

У цыган же обычно лица смуглые, закопченные, будто поры кожи навечно пропитались кочевой грязью, и в самом пигменте застыла темень воровских ночей. Другое дело лицо Лизы. Оно золотилось, как янтарное, и от него почти зеркально отражался свет.

Глаза! Чёрные, большие, всё равно, что два окошка, за которым полночь.

Дверь снова распахивается.

– Я ведь к тебе за делом приходила! Сигареты свои в зоне оставила. У тебя есть?

– Я не курю, – отвечаю, ёжась.

– А, да! – с ноткой презрения бросает она. – У тебя же спортик.

– Нет, раньше курил… – оправдываюсь, давая понять, что натура моя богатая, пожил.

– Ладно, я так с тобой посижу, – говорит она и занимает единственный стул. – Слушай-ка, распутник, оденься, что ли. Я же одетая!

Пыхтя и зачем-то надувая щёки, я одеваюсь и сажусь на жёсткий топчан.

– Как живёшь? – спрашивает и улыбается, слепя белейшими зубами, что тоже отличает её от здешних цыганок.