Капитал (сборник) - Михаил Жаров

Прибегал на смену, снимал крестик (предрассудок, но настрою помогал) и шёл в свинарник чинить диверсию. Я был счастлив.

Пока не повесился мой сменщик. Я и не видел его ни разу, и мне совсем нечего рассказать о нём. Повесился он в сторожке, нацарапав на столе: «Не снимай крестик!» Потом неожиданно эта надпись оказалась старательно зачёркана после очередного визита Ани.

Выпал снег, заскрежетал зубами декабрь, и в один мерклый, мутный от непогоды вечер заявилась ко мне старая цыганка.

– Чайку заварю у тебя, хороший мой? – спросила она, въедливо глядя на меня.

– На, заваривай, – показал я рукой на розетку и уткнулся в «Административное право».

– Похудел ты, – говорила она, включая кипятильник. – Пришёл сюда, помню, справный. Кровь с молоком. Измучила тебя Катя?

– Кто? – оторвался я от учебника.

Цыганка подошла ближе и погладила меня по плечу.

– Жалко мне тебя стало! Скоро на свободу, вот и сжалилась. Посоветовать тебе хочу, но, знай, чтобы ни-ко-му! – она кивнула на дверь. – Ни-ко-му!

– Чего ты бормочешь? Заваривай свой чифир и не мешай мне! – огрызнулся я.

– А ты не думал, почему твой сменщик удавился? У него ведь жена и двое детей. Здесь сторожа работают по полгода, а потом вешаются. Или пропадают, – сказав «пропадают», цыганка улыбнулась. – Увольняйся! Мальчишка ты. Жизни ещё не жил. Беги и дорогу сюда забудь.

В следующий раз она остановила меня вечером на улице.

– Не послушался? А ты проверь, не снимай сегодня крестик.

Именно в этот день меня била температура, и я, правда, хотел, отдохнуть. Было лень рукой пошевелить, чтобы стянуть с себя цепочку. Провалялся всю ночь на топчане. Что ж. Ни Лиза, ни Аня не появились. Да и не мудрено, ведь ночь прошла без моих диверсий.

– Ты почему вчера не открыл клетки? – шипела Лиза, едва сдерживаясь, чтобы не кричать.

– Болел. Сегодня, вроде, лучше, – ответил ей.

– Да? Или разлюбил? Другую нашёл? – она дрожала и клацала зубами.

– Что ты, перестань.

– Я освобожусь, изуродую её! Ты понял?

В сердце больно ужалил страх.

– Или что-нибудь сказали обо мне?

– Никто не говорил, – слабым голосом спорил я.

– Смотри!

Аня ни о чём меня не спрашивала, но глазами жгла с той же злобой, что и Лиза.

В ту ночь они меня выжали, вынуждая творить над ними вещи, о которых я имел представление лишь по гнусным байкам или дикому порно. Испугался, не скрываю.

Старая цыганка неделю не навещала меня. Как-то я видел её вместе с остальной бригадой, и она показала глазами на подруг, дав понять, что не может прийти из-за них.

Лиза потребовала, чтобы диверсии я проводил сразу после двенадцати. Чувствуя за собой вину, я поддался, и настали ночи каторжного труда.

Да. Сначала трудился до трёх ночи с Лизой, а до пяти утра – с Аней. Осунулся. Днём на лекциях спал или вообще не ходил в университет.

Хорошо, что получилось достать через знакомых качков стероиды. Пачку таблеток метандростенолона и упаковку инъекций тестостерона пропионат. Парни составили для меня на листке график приёма и уколов, пообещав, что через месяц я себя не узнаю. Наивные.

Конечно, гормоны помогли. Тем более недели полторы после того, как повесился сменщик, я работал без выходных. Иначе бы высох и обессилел, как старик.

Цыганка пришла ко мне незадолго до новогодних праздников. Заваривать принесла сразу две кружки.

– Садись! Слушай! Не перебивай! – приказала она, грозя грязным пальцем.

Жила-была Екатерина. Наполовину цыганка, наполовину русская. Потомственная колдунья. Красивая… краше всего мира. С юных лет она поняла, что колдовской силы в ней в избытке и испугалась самой себя. Ушла в монастырь, чтобы усмирить силу, погасить её.

Монастырь тот самый, в котором сейчас женская колония. При нём, как полагается, было большое хозяйство. И коровы, и свиньи. Екатерина пасла коров. Монастырь тогда стоял далеко от города. Город разросся позже.

Пять лет Екатерина видела лишь сестёр и скотину. Бесовская сила в ней глохла, навыки колдовства забывались. Но пришла революция, а затем Гражданская война, и в монастырь нагрянула рота красноармейцев. Все без крестов. Они заявились не громить, а только переждать время, пока придёт приказ, куда следовать дальше.

Командир роты по имени Михаил в первый день постоя увидел пастушку Екатерину и влюбился смертельно. Сам черноволосый, рослый, глаза сверкали, как электрические. Он – к Екатерине, она ему: «Насилуй и сразу убивай. Не оставляй живой. Сама не дамся». Он до слёз перед ней. К тому же поэт, и на болтовню горазд. Победил он словами, сдалась она.

Проснулась перебродившая за пять монашеских лет сила. Екатерина обезумела. Стало ей Михаила мало, и она начала обращаться в разных дев и сутками соблазнять бойцов роты.

Бойцы опаскудились, наплевали на революцию и войну. Гибла рота не по дням, а по часам, и тот же Михаил, получив приказ от командующего фронтом, выдвигаться, тянул время, лишь бы дольше любить Екатерину.

Однажды, мучаясь тяжёлым винным похмельем, когда сердце бьётся навзрыд и вопит истошно совесть, он пошёл проститься с Екатериной, но она, плюясь в него, сказала, что никого не отпустит, раскрыв себя, кто такая.

Михаил схватил маузер и расстрелял её. Умирая, она прокляла Михаила, превратив в чёрного пса с красными глазами, а сама переселилась в свинью.

Цыганка вынула кипятильник из одной кружки, которая выкипела уже почти до дна, и вставила его в другую.

– Она каждый день переходит из свиньи в свинью, и никто не угадает, в которой свинье она сегодня. Катя ненавидит мужчин и изводит их до смерти или обращает в собак.

Я улыбался на цыганские сказки, но душа замирала и верила.

– Хочешь сказать, что Аня и Лиза – это одно и то же? – спросил я.

– Не знаю, как назвалась Катя для тебя, но учти, что приходить она умеет и двумя разными, и десятью, и сколько ей вздумается.

Цыганка, не спросив у меня разрешения, закурила «Приму».

– Мы служим ей, кормим. До нас служили другие. Меняемся. Всё про неё знаем. С полуночи до пяти утра она ходит человеком. Ты проверь сам. Забеги в свинарник в пять часов, но сними перед этим крест, чтобы она тебя не почуяла. В пять часов она слабая, у неё время обращения. Ты увидишь настоящую Катю.

Дверь от сильного рывка распахнулась, и на пороге выстроились свинарки.

– Ты, кобла несчастная, что так долго?! – крикнули моей цыганке.

Она схватила кружки, уронив одну и залив чифиром стол.

– Или хорошо живётся тебе? Быстро вышла!

Я остался один и не понимал, за кого боюсь больше, за цыганку или за себя. Крестик! Схватился за грудь – на мне… Не буду сегодня его снимать.

Ночью назло стали пороситься аж три свиньи. Мне пришлось сообщить на КПП.

Сидел потом, смотрел на дверь и каждую минуту проверял крестик. Вдруг оборвался?

В четвёртом часу услышал шаги. Дверь открылась и на пороге встала одна из цыганок, но не моя. Она внимательно поглядела на меня и, ни слова не сказав, вышла.

Без пяти пять. Холодными пальцами я снял крестик.

Около свинарника встретилась стая. Мухтар впереди. Я замахнулся на него прутом, и он вдруг заскулил и пополз ко мне на брюхе.

– Что ты, Мухтарушка? – дребезжа голосом, сказал я и погладил его.

Он, трусливо изгибаясь, глядел на меня глазами, просящими: «Не ходи!»

Екатерина жрала громко. Давясь, блевала и жрала опять. Не человек и не свинья. Вытянутое лицо с ноздрями кверху. Изо рта наружу зубы, которые разгрызут кирпич. На коротких пальцах, будто напёрстки, жесткие наросты.

– Ага, вот ты! – невнятно сказала она, роняя непрожёванные макароны. – Подходи, целуй.

Я уронил прут.

– Подбери! – усмехнулась она. – Отхлещешь Мухтарку за то, что плохо тебя прогонял отсюда. Чего молчишь? Здравствуй!

Я не мог говорить. Казалось, что если произнесу хоть слово, то истрачу последние силы и упаду.

– Молчун! Я тебя мужчиной сделала, а ты – тьфу! – она плюнула в меня макаронами.

– Прощай… – выдавил я и качнулся к выходу.

– Стоять! – рявкнула она. – Всё равно никуда не денешься. Я тебя давно, с первого дня прокляла. Со мной не останешься, превратишься в собаку. Уяснил?

– Да…

– Всё, иди. Дай поесть.

Я бежал к лестнице на чердак и со мной собаки, заглядывая мне в лицо, мол, ну как там?

Главное, чтобы были на месте спички. Своих-то у меня нет, я не курю. Забрался на чердак, посветил телефоном. Спички!

Не описать, какой это ад, когда горит свинарник. Поросячий визг рвёт воздух. Кровь в венах мёрзнет, леденеет.

Я стоял на коленях, рыдая в голос.

Прибежали с зоны люди и принялись сшибать с дверей замки. Кто-то отчаянный пробрался внутрь, и после этого на улицу хлынули поросята, дымясь и роняя с себя искры и хлопья огня.

Я подполз к одному поросёнку, который упал в сугроб, и сугроб под ним шипел. Почерневшая шкура на боку поросёнка лопнула, в трещине белел жир. Неуклюже двигая головой, хрюн пытался лизать снег.

Надо мной встал мужчина в пятнистой форме. Я задрал лицо и прокричал ему: