Лебяжий - Зот Корнилович Тоболкин

– Вон старик идет, видите? – указал Мурунов на медленно ковылявшего Истому. Из мешка за его спиной выглядывала симпатичная мордочка маленькой рыси. – Патриарх Лебяжьего! И вообще – кадр!

– Да, это кадр! – киношник мигом уловил колорит и тотчас переключился на Истому.

– Григорий Ильич! – позвал Саульский старика с саквояжем. И представил бригаде: – Горкин-старший... Прилетел из Одессы...,

– Из Одессы? – пробормотал Мурунов и, глазам своим не веря, затряс головой. – Вы разве живы?

– Жив, жив, дорогой мой, и собираюсь жить лет до ста, – улыбнулся Горкин-старший, показав великолепные зубы. – Но где мой сын?

– Бред, бред... Так вы из Одессы?

– А что в этом особенного? Я там живу...

– Одесса-мама, – ввернул Водилов. – Она и покойников возрождает.

– Покойников? Что это значит? – обиделся Горкин-старший. – Но скажите же, где мой сын?

– Он... он хоронить вас поехал... по вызову.

Мухин смущенно заморгал и начал изучать свои ладони. Саульский, ничего не понимая, грозно смотрел на подчиненных, ждал разъяснений.

– Что за недомолвки? – зарычал он. – Тут кто-нибудь по-русски говорит?

– Скажите мне, люди, скажите старому человеку, что с моим сыном?

– Не волнуйтесь. Ваш сын здоров, – вмешалась подоспевшая Татьяна Борисовна. Горкин опять ее обманул! Опять схлестнулся с той толстой московской шлюхой! Ну что ж, он свое получит. – Он развлекается в Москве... Как мне кажется.

– В Москве? А кто его туда направил? – вскричал Саульский, гневно оглядывая подчиненных. – Кто, я спрашиваю?

– Он заявил, что едет на похороны отца. А сам, а сам... – Татьяна Борисовна зло всхлипнула...

– На мои похороны? Но уверяю вас, я жив... Это я, я, Горкин! Если не верите, можете сделать запрос в Одессу.

– Вам-то мы верим... – сказал Мурунов. – Но как после этого верить вашему сыну?

– Какой позор! Какой позор! – схватился за голову старик. – Я воспитывал мужчину... мудреца, а вырос слизняк. У меня нет больше сына! Так и передайте ему!

– Объясните ради бога, что здесь произошло? – недоумевая, спросил Саульский. Эта дикая выходка Горкина-младшего, о котором он думал лучше, выбила его из колеи. Как можно, как можно заживо похоронить родного отца! – Почему он сбежал?

– Испугался разговора на партбюро, – сказал Лукашин. – Хотели потолковать насчет одной статейки... ну и еще кое-какие делишки вскрылись... Он выдумал себе причину... и смылся.

– Так, – хрипло выдохнул Саульский и обернулся к Татьяне Борисовне. – А радиограмму опять сфабриковали вы?

– Я ничего не фабриковала... Можете проверить журнал.

– Схоронил!!! Заживо схоронил! У меня нет больше сына, – бормотал Горкин-старший. – Никого больше нет!

Он сорвал с себя шляпу, кинул под ноги и закрыл руками глаза. По холеному, не по годам свежему лицу текли мутные слезы.

– Устройте его, – глухо сказал Саульский и зашел в аппаратную. Рухнув на стул, хватил кулаком по магнитофону. Магнитофон упал на пол, включился и запел: «Лайла.., Лай...» Саульский запнул его в дальний угол.

Немного погодя сюда заглянула встревоженная Татьна Борисовна и, так и не показавшись на глаза начальнику главка, тихонько удалилась.

Эдуард Горкин, ее недавний идол, оказался маленьким и, в сущности, жалким человеком. Она выдумала его, как выдумывала многих, и – ошиблась. В жизни все проще и все сложнее. Пора бы уж уметь разбираться в людях. От этих нелепых выдумок все рушится. Все, что ни построишь...

Еще не выпадало случая, чтобы Истома пропустил обход. То с солнышком, то раньше его поднимался и не торопясь, но шагисто отмеривал путь по шпалам. Где в сторону свернет, проверит капканы и петли, где – раз-другой выстрелит. Обхода без добычи не бывало. Ружье до того притерлось к плечу, что без него чувствовал себя не лучше, чем в сапоге на босу ногу. Вчера вот забыл на гвозде ружье, сел дух перевести, а рысий домок не приметил. Рысь прыгнула сверху. Все бы ничего, да крови много ушло. Шея одеревенела, ни вправо теперь, ни влево.

На особый случай имелась дрезина «Пионерка». Но пользовался ею редко. Правда, в последнее время почаще усаживался на свой персональный поезд: икры каменеть стали. Все дольше приходится отмачивать их в минеральной бане.

Поднявшись спозаранку, Истома Игнатьич водрузил «Пионерку» на рельсы, бросил на нее припасы, ружье и покатил навстречу ветру, щекочущему ноздри запахами багульника и княженики. В ягодах Истома спец. Разные испробовал, а эту ценил особо за щедрость, за аромат. Как выставит по углам котелки с княженикой, избушка, пропахшая за зиму потом, лежалыми шкурами, сырой деревянной прелью (второй венец подгнивать начал), сразу повеселеет. С княженикой соревнуются в запахах багульник, разбросанный по всему полу, и привезенные из Уржума венички мяты. К зиме всю вонь, всю залежалость из жилья выбьет. Пока проветривается избушка, Истома ночует на вольном воздухе, в гамаке. Сквозь марлю, пропитанную репеллентами, видать все небо. С птичьего гульбища долетают кряк и клекот. Над ухом тонко и надоедно ноет комар. На первых порах, когда только обосновался