Приятель - Брайан Макгрори

Само собой, в тот день я застрял в бесконечных пробках на шоссе, которые у самого уравновешенного водителя могут породить большие сомнения относительно смысла жизни. В общем, сидел в машине, кипя от злости. Если бы я так застрял год назад, то неизбежно решил бы, что где-то впереди произошла жуткая катастрофа, что множество тяжелораненых приходится эвакуировать вертолетами «скорой помощи» – не исключено, что в кювет опрокинулся целый автобус с сиротками из детского приюта. Но теперь я жил в пригороде и быстро привык к тому, что это всего лишь обычный час пик, который наблюдается на дороге каждый вечер.

Итак, я стоял в пробке и ругался про себя. Вообще-то я не люблю хныкать и жаловаться, но эти ежедневные простои начали меня доставать. Складывалось впечатление, что большую часть дня я провожу, настраивая приемник то на одну, то на другую станцию, да болтая по мобильному телефону. Заметьте, что с общественным транспортом у нас небогато, а я как обозреватель никогда не могу сказать заранее, где именно закончу тот или иной свой рабочий день, так что машина мне необходима постоянно. Прежний Брайан – тот, который жил в городе, – обожал долгие поездки, поскольку за рулем мог обдумать свои впечатления и привести их в порядок. Но ведь у прежнего Брайана не было списка ежедневных домашних поручений (в добрую милю длиной): пробежаться с собаками, вымыть пол на веранде, полить цветы, помочь Пэм управиться с детишками, накормить неблагодарного цыпленка. Прежнего Брайана не преследовало чувство вины – по поводу того, что он слишком мало времени проводит с детьми, что жизнь его собаки сделалась скучной в тесных пределах двора, что он не столько работает, сколько тратит время на всякие разговоры, что для дома он делает куда меньше необходимого, что он слабовато помогает Пэм.

Делал я гораздо больше, чем прежде, но почти все это выходило у меня плохо. Те, у кого имеются домá и дети, дворы и работа в городе, представляют собой единую закаленную группу, и у всех жизнь расписана по наносекундам. Никаких зазоров не остается.

Вот я и сидел за рулем на массачусетском шоссе и вспоминал о том, как все было раньше, как просто и легко живется в городе, как спокойно и неторопливо можно гулять там с собакой, как легко на сердце, когда не переживаешь о том, что мало внимания уделяешь детям, зато можешь ходить с Пэм по лучшим ресторанам. Например, в тот вечер я пропустил занятия в спортзале, чтобы пораньше попасть домой. Тем самым я оторвался от сложившейся группы мужчин, которые после занятий собираются у телевизора, чтобы посмотреть игру «Ред Сокс». Иными словами, я стал еще на один день дальше от всего того, к чему привык в своей прежней жизни.

Зазвонил телефон.

– Ты успеваешь? – спросила Пэм усталым голосом. Собственно, это очень мягко сказано: голос у нее был измученный. Она крутилась не меньше меня, но ей приходилось гораздо труднее: она разрывалась между своей работой и постоянными заботами о двух девочках, которые хотели все время быть возле нее, и так каждый день. А еще у нее был вечно ноющий жених, который требовал, чтобы она его успокаивала и заверяла, что дальше все будет хорошо.

– Стараюсь успеть, – ответил я. – Только не уверен, что миллион других жителей пригородов позволит мне это сделать.

– Ладно, – сказала Пэм, немного помолчав. – Тогда я покормлю девочек. Они умирают с голоду, к тому же мы хотим лечь сегодня пораньше.

И что я должен был на это ответить? «Не корми голодных детей, потому что я хочу сесть за стол вместе с вами»? Так не ответишь. Я отключился, а через пятьдесят минут, давшихся мне нелегко, приехал домой.

Если я раньше и представлял себе жизнь в пригороде чем-то вроде волшебной сказки – я вхожу в дом на манер Дика Ван Дайка[56], к которому бежит поздороваться обрадованный сынишка, – то эти представления во многом развеялись в первый же раз, когда Цыпа вспорхнул на крыльцо, желая выклевать самые нежные части моего организма. Пэм знала, что я стараюсь делать все как можно лучше, и она это ценила. Знала она и то, что я изо всех сил стараюсь приспособиться к новому, и это она тоже ценила. Когда я наконец переступил порог дома – на час позже, чем рассчитывал, – свет там почти не горел. В передней никого не было, никто меня не встречал (кроме собак), никому не было дела до того, что я приехал домой. Пэм сидела за компьютером в гостиной, уточняя, что сделано в клинике за день. Она взглянула на меня усталыми глазами и вполголоса поздоровалась. Обе девочки растянулись на диване, завороженные неизменным сериалом.

– Все еле живы, – объяснила мне Пэм. И я с разочарованием и всеми своими страхами поплелся на кухню. Там снял фольгу с тарелки равиоли, приготовленных Пэм для меня, и разогрел их в микроволновке. Потом взял местную газету и примостился в уголке, рассеянно поедая равиоли под соусом маринара[57] и читая статью о том, с какой радостью помощник секретаря муниципалитета работает в таком поселке, как наш.

Наверху негромко работал телевизор. Я услышал, как Пэм предупредила девочек: «Еще пять минут, и пора ложиться спать». Тиггер, более настойчивый из двух котят-мейн-кунов, прыгнул с пола на стоявший рядом со мной табурет. Потом с табурета – на стол. Лег и уставился на меня своими глазищами, будто гипнотизируя. Кроме нас двоих, на полутемной кухне никого не было. Я погладил его, сказал, что он умница, несмотря на то что забрался на стол. Да ладно, он ведь стремился хоть несколько минут провести со мной.

– Только мы здесь с тобой, Тиг, – сказал я, положил в рот очередную порцию ужина и подумал о том, что сейчас поделывают ребята в баре университетского клуба. Болеют, конечно, за «Ред Сокс», подкалывают друг друга, жуют бифштексы или устриц. Это весело – ведь когда сидишь там, вечер за вечером, то начинаешь думать, что где-то непременно существует лучшая жизнь, исполненная более высокого смысла.

А теперь я был «где-то», и не было здесь ничего, кроме гнетущего одиночества. Я и в пригород переехал потому, что боялся того дня, когда останусь дома совсем один, потянутся одинокие ночи, и делить кусок хлеба я буду только с собакой. Ну вот, я в новом доме, вокруг люди и множество зверья, а я сижу и жую в одиночестве. Я негромко рассмеялся – так, как смеется человек, доведенный до отчаяния. Тиггер неожиданно взмахнул лапой, выбросил на столик недоеденный мной равиоли, схватил его в зубы, закапав шерсть красным соусом, и победно спрыгнул на пол.

А я остался совсем один.

20

Помощь, случается, приходит в самое неожиданное время, из самых неожиданных источников. В данном случае это произошло в обыкновенное осеннее утро воскресенья. Петух бродил по лужайке перед домом, то взлаивая, то кукарекая, то есть вовсю действуя мне на нервы. Я бросал теннисный мячик, а два довольных золотистых ретривера упоенно за ним бегали. Пэм и девочки были в доме, кажется, садились завтракать и одновременно разминались перед дневными забавами, то выскакивая во двор, то возвращаясь под крышу. В нашем скромном жилище такое начало сулит хороший день.

Позже я устроился в удобном дачном кресле рядом с вечнозелеными деревьями и подальше от Цыпы. Развернул воскресный выпуск газеты. Если птица вздумает на меня напасть, ей придется сначала пересечь покрытую травой лужайку, и я непременно это замечу. Пока я читал, собаки принесли мне мячик, положили его на подлокотник и снова помчались, когда я бросил мячик подальше. Потом легли на росистую траву поразмышлять о своей счастливой жизни.

Все мы углубились в привычные дела: я читал газету, собаки отдыхали от беготни, Цыпа клевал насекомых. И вдруг я услышал неведомый звук. То было не угрожающее «ку-ка-ре-ку», не радостный лай, а скорее, дружеское чириканье или карканье, вызванное любопытством. Я поднял глаза и увидел, что Цыпа стоит у забора, глядя на улицу. Проследив за его взглядом, я обнаружил большой черный внедорожник, замедляющий ход, а потом совсем остановившийся у нашего дома, метрах в шести от Цыпы. Сначала я не уловил в этом ничего из ряда вон выходящего. Цыпа превратился в нечто вроде местной достопримечательности, этакий экспонат зоопарка одного животного, и привлекал зрителей буквально отовсюду. Водители машин притормаживали у дома, а дети, сидя на заднем сиденье, показывали на него пальцами, махали руками и даже звали его по имени: «Цыпа, Цыпа, мы тебя любим!» Как они узнали его кличку и почему он вызывал у них такой восторг, я так и не смог понять.

Тут я увидел, как поползло вниз окошко у пассажирского сиденья. Из глубин машины высунулась волосатая рука, державшая камеру. Послышались тихие щелчки быстрой серии снимков, один за другим, как на фотосессиях моделей.

Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.

Цыпа не отрываясь смотрел в объектив с невероятно довольным выражением. Он словно нарочно позировал, а уж если к нему проявляли внимание, то оно украшало его, как новый, сшитый на заказ костюм из перьев. Минуту спустя посетителей заметили обе собаки и потрусили в сторону приезжих. В этот момент рука снова скрылась в темных глубинах машины. Стекло поднялось так же плавно, как и опускалось. И черный автомобиль, сверкнув на солнце лаком, поехал себе по дороге, набирая скорость.