Мышеловка - Александр Трапезников

— Это что же, в Полынье вводится комендантский час?

— Нет, просто дружеский совет.

— Хорошо, мы учтем его, — сказал я.

Когда они уехали, Марков посмотрел на меня.

— Значит, уже собирают оружие… — задумчиво сказал он. — Дело серьезное.

— А ты все шутишь! Спрячь куда-нибудь подальше свой пистолет. Думаю, он нам еще пригодится.

— Теперь нам прежде всего пригодятся мозги. Если дело дойдет до большой заварухи, то перевес все равно будет не на нашей стороне.

— Мозги, говоришь? Тогда тебе крупно повезло, что я рядом.

Марков рассмеялся, толкнув меня в бок. Мы уже совсем позабыли о том, что произошло между нами ранним утром.

Глава 6

Портретная галерея в доме Мендлева

После скромного ужина, состоявшего из перловой каши с тушенкой, зелени с огорода и чая, мы разбрелись по своим комнатам. Настроение у тех, кто готовился к скорому отбытию из Полыньи, было приподнятое. Но и мы, остающиеся, были полны сил и энергии. Я пришел на кухню к Комочкову и предложил сегодня же вечером попытаться проникнуть в дом доктора Мендлева. У меня был интересный план, который я изложил Николаю. Маркова мы решили с собой не брать и не посвящать в наши действия — третий человек здесь был лишним. А вот помощь Милены мне бы потребовалась. Ее мастерство театральной гримерши было неоценимо, недаром она пользовалась такой популярностью в наших актерских кругах. Могла из юноши сотворить старика, а из женщины преклонного возраста — невесту на выданье. И я пошел к ней мириться, наступив на собственное тщеславие.

Она полулежала одетая на кровати и листала старые журналы. Бросив на меня внимательный взгляд, понимающе улыбнулась.

— Ну что, котик, соскучился по своей женушке? — мягко сказала она. — Тяжко одному-то спать?

Я еле сдержался, чтобы не уйти.

— Милена, давай поговорим серьезно. Твоя жизнь — это твоя жизнь, и я не восточный султан, чтобы держать тебя взаперти, в серале.

— Да у тебя и не получится.

— Я о другом… — А о чем другом, я стал забывать, глядя на ее изученное мною до малейшей морщинки лицо, милое и родное, и меня вновь потянуло на опасную тему наших взаимоотношений, на это проклятое минное поле, где каждый подвергался риску взорваться. Но мы же сами постоянно и устанавливали эти мины. — Почему ты так себя ведешь со мной? Я что, твой враг, в которого надо целиться из ружья?

— Ты — мой муж. А муж объелся груш, — ответила она.

— Что это значит? Что я недостоин тебя?

— Это значит, не надо меня насиловать.

— Да кто тебя насилует-то? Ты сама из кого хочешь душу вытащишь. Ты ведь изверг рода человеческого.

— Пришел сюда ругаться? Так поди вон.

Я прикусил язык, понимая, что ссориться мне с ней не с руки. Да я и не хотел ее оскорблять. Меня снова тянуло к ней, словно я был игрушечным парусником, плывшим в смастерившие его руки. Ну что я мог с собой поделать, если наша любовь-ненависть была так сильна, что не позволяла нам ни окончательно расстаться, ни соединиться навсегда. Наверное, мы всегда будем рядом, не вместе, но около друг друга, а разлучит нас только какая-нибудь неодолимая сила вроде смерти. Да и Милена сейчас, искоса поглядывая на меня, будто изучала заново и покусывала верхнюю губку, что я расценил как признак внутреннего волнения и ожидания.

— Почему мы не можем жить, как живут Барсуковы? — спросил я. И добавил: — Надо срочно заводить детей.

— Прямо сейчас?

— А хотя бы!

— Изволь, — согласилась она, расстегивая пуговки на платье.

— Ты все понимаешь слишком примитивно, — разозлился я, хотя и сам не понимал, чего я сейчас хочу.

Она снова застегнулась.

— Ты никогда не станешь настоящим человеком, — сказала Милена. — Потому что ты — мутант, продукт кислотных дождей. Как и большинство из нас. По облику мы еще люди, а по сути своей уже совершенно другие существа, с мягким мозгом, вялым сердцем, пустой душой, но с гиперсексуальными желаниями. Единственное достоинство. Хотя какое это достоинство? Так, блуд. А где найти мужчину, который любил бы тебя не за длинные ноги и красивую мордашку, а за то, что ты — единственная для него?

— Ну… я такой… — смущенно промямлил я. Она впервые говорила со мной так откровенно, и я даже не ожидал, что в ее головке кроются такие мысли. Я-то думал, что у нее между симпатичными ушками ничего подобного нет и быть не может.

— Нет, Вадим, ты не такой, — ласково сказала она. — Ты хороший и добрый, податливый, мягкий. Но ты не такой. Ты не сильный. Ты просто играешь разные роли, как в театре. Иногда можешь сыграть и супермена. Но когда спектакль заканчивается, ты снова надеваешь привычный халат.

— А Марков — такой? — коварно спросил я.

— При чем здесь Егор? — Она посмотрела на меня настороженно. Потом ответила: — Да, если хочешь знать. Он — цельный. Хотя и в нем много скотского. Но, по крайней мере, он не мутант… Извини, если я тебя обидела.

— Ну и ты меня тогда прости. Наверное, мы слишком невнимательны друг к другу. Но вот вернемся в Москву и тогда…

— Брось… — остановила меня она. — Там все будет по-прежнему. Те же люди, те же встречи, те же разговоры. Та же жизнь. Ничего не изменится.

— И наши с тобой отношения? А если попробовать?.

— Хорошо, — улыбнулась она. — Попробуем…

За этим разговором я совсем забыл, зачем пришел к ней. Но с другой стороны, я был даже рад, что у нас состоялся такой разговор. Но время шло, и Комочков ждал меня.

— Милена, ты должна превратить меня в смертельно больного человека, — сказал я. — В умирающего лебедя.

— Каким образом? — спросила она. — Дать тебе по башке кирпичом?

— Это лишнее. Просто загримируй меня, как ты это умеешь.

— Зачем? В какой пьесе ты хочешь сыграть?

— «Мнимый больной» Мольера. И больше ничего не спрашивай.

— Ну что же… — сказала она. — Поглядим, что можно сделать из цветущего мужчины.

Милена достала из сумочки свои гримерные принадлежности, разложила их на столе, установила зеркало. Оценивающе посмотрела на меня. Затем принялась за дело. По правде говоря, сначала я хотел сделать так, чтобы доктор Мендлев принял меня за раненного в голову, но в фальшивых наклейках и сиропо-клюквенной крови он бы быстро разобрался. А вот сыграть умирающего от какого-то внутреннего заболевания, чтобы он не догадался, я бы смог. В театре у меня как-то была подобная роль в пьесе современного автора: в первом акте я узнавал, что болен СПИДом, а все остальные три действия медленно умирал, решая попутно всякие сложные личные и мировые проблемы; но в конце спектакля зритель, со злорадством предвкушающий мою смерть (потому что сама пьеса была утомительна, нудна и вызывала массовый исход из зала), разочаровывался: я выздоравливал, поскольку болезнь моя оказывалась обыкновенной простудой. Это была моя единственная более-менее крупная роль в театре, но славы она мне не принесла. Цветов, по крайней мере, мне никто не дарил…

Закончив свою работу, Милена подсунула мне зеркало, и я увидел человека с серо-землистым цветом лица, заострившимся носом и подбородком, запавшими глазами, под которыми расплывались темные круги. Короче, без пяти минут покойник.

— Отлично! — произнес я бодрым голосом. — Это то, что нужно. Спасибо, милая.

Я обнял ее и поцеловал, забыв о фиолетовой помаде на губах. Но дело в том, что, пока она накладывала своими тонкими пальчиками грим на мое лицо, эта «рабочая» ласка так меня томила и возбуждала, что я не мог дождаться окончания сеанса. Неужели и все другие артисты, которых она гримирует, чувствуют то же? Но сейчас мне было плевать на них, на себя, на Комочкова, который меня ждал, и на весь свет. Я ощущал близость ее тела, снова вдыхал запах ее волос, целовал чувственные губы, гладил нежную кожу.

— Подожди… — прошептала она. — Так же нельзя…

— Можно… — Я видел, что ее широко раскрытые глаза призывно зовут меня. В ней пробуждался тот же неутомимый и страстный зверь, что и во мне. Было ли от него спасение? Мы снова любили друг друга, как прежде…

— Ты не похож на умирающего лебедя, — туманящим сознание голосом шептала она, и я так же тихо отвечал ей что-то. Наше любовное борение было обречено на безмолвное и сладостное слияние, в котором мы теряли контроль над рассудком и забывали наши обиды, нанесенные в иной борьбе — за самоутверждение. И в прошлые времена нас всегда мирила постель, но сейчас это бессознательное отключение от реальной жизни чуть не привело к подлинной драме: в самые напряженно-томительные секунды Милена, вскрикнув, прошептала другое имя, назвав меня Егором… И руки мои, вернувшись в подчинение к разуму, который взорвался яростью, стали сжиматься на ее хрупком горле. Всего лишь несколько мгновений я сдавливал ее шею, холодея от сладостного сознания, что она сейчас умрет — и это будет моей местью за все, а она хрипела и не могла вырваться. Я бы, наверное, так и задушил ее, но в этот момент в дверь постучали, и этот стук словно бы отозвался в моей голове. Я разжал руки и откинулся на подушку.