Мышеловка - Александр Трапезников

Я осторожно отодвинулся от Милены, встал, оделся и вышел из комнаты. В зале тоскливо сидел один Сеня Барсуков, катая по столу хлебный мякиш.

— Послушай-ка, какое стихотворение я сочинил для малых деток, — сказал он.

Горькая полынь-трава, где растет она?Скажет каждый вам дурак — в Полынье, вот так!Ну а розы где цветут? — спросите же вы.И опять ответим мы: в Полынье, увы!Где нас ожидает смерть? — закричите вдруг.Ну, конечно, в Полынье, милый ты мой друг.А любовь, скажи скорей, где он, любовь?Не грусти, но в Полынье. Там же, где и кровь…

— Неплохо, — похвалил я. — Сгодится для рекламного ролика путешествий.

— Нет, это для души, — сумрачно отозвался он. — Там, в агентстве, я пишу барахло. Ради куска хлеба. А настоящих стихов получается все меньше и меньше. Скоро ручеек совсем иссякнет. Нельзя даже самый маленький талант использовать ради заработка. Нельзя путать Мамону с творчеством. Ведь что такое дар Божий? Это действительно не яичница, которую проглотил и наелся. Это скорее неупиваемая чаша, которую ты жадно пьешь всю свою жизнь и не можешь напиться. Но как только ты начинаешь использовать эту чашу в корыстных целях, напиток кончается. А на дне — пустота. Ни единой капельки. Только воспоминания о чем-то светлом, и чистом, и радостном.

— Давай-ка хлебнем вермута? — предложил я. — Что-то мне не нравится твое настроение.

— Не хочу, — ответил он. — Пошли лучше поглядим на похороны. На сожжение трупа.

— Какие такие похороны?

— Этого вашего Мишки-Стрельца. Его тело отдали Монку, а уж тот совершит над ним какие-то свои обряды. Все наши уже отправились на площадь.

— Дурдом, — сказал я. — Не могут похоронить по-человечески. Ладно, пошли…

Поселковая площадь была запружена народом. В центре ее возвышался сложенный из дров и хвороста помост, на котором покоилось тело несчастного смотрителя башни, а рядом стоял сам проповедник Монк со своими служителями и выкрикивал в толпу звенящие фразы. Я прислушался, но до него было далеко, а пробираться вперед не очень-то и хотелось. Да и что он мог сказать путного, прощального? Доносилось лишь знакомое: «Гранула… Гранула…» Вся эта процедура показалась мне весьма отвратительной. Кто позволил ему устраивать крематорий в центре поселка? Здесь же не Бангладеш, где подобный обряд был бы уместен, а почти сердцевина России. Но вопрос о том, кто дал такое право, был неуместен: на четырех улочках, примыкавших к площади, стояло по джипу, в которых восседали охранники Намцевича. По двое в каждой машине. «А сколько их всего, этих камуфлированных барбосов? — подумал я. — Человек двенадцать, как говорил Ермольник. Не так уж и много…»

Между тем мистическое действо в режиссуре проповедника Монка продолжалось. Самым прискорбным для меня было то, что в толпе оказалось довольно много детей и подростков, которые с жадностью наблюдали за подготовкой к сожжению. Они, словно губки, впитывали в себя все жесты и выкрики Монка и его служителей, причем многие из них смеялись, подражая ему, как маленькие обезьянки. Здесь начисто отсутствовало не только таинство похорон, но и элементарное уважение к покойнику. Если Мишка-Стрелец и не заслужил подобного отношения при жизни, то хотя бы после смерти он мог рассчитывать на какое-то бережное отношение к своему телу. Сомневаюсь, что он высказывал когда-либо пожелание отдать свои бренные останки в руки Монка и его паствы. Но у покойника не было ни родных, ни близких, которые могли бы вступиться за него. И я также не мог противостоять этой вакханалии, разыгрывающейся среди бела дня, поскольку был бы просто сметен толпой, входившей в какой-то непонятный экстаз.

Мне вдруг показалось, что смерть Стрельца была предопределена и предназначена именно для этой цели: провести шумное похоронное шоу на площади, чтобы показать всему народу, как бесстыдно-ничтожна жизнь одного человека, как она беззащитна перед могуществом Монка и его новой религией. Конечно, лучшего человека для этой роли было бы не сыскать. Но если он был выбран жертвой для показательных похорон, а вернее, глумливого сожжения, то убившие его — преступники вдвойне. Они загубили не только одинокую душу, но и ввергают в бездну другие, оживленно наблюдающие вокруг помоста. С отвращением я смотрел на то, что творит Монк. Зачем ему надо, чтобы его служки разрисовывали — тело Стрельба желтой, белой и черной краской? Зачем изображают звезды на его груди и лбу? Совершают какие-то кабалистические пассы и телодвижения? Поют гнусавые гимны, двигаясь по кругу? И наконец — апогей безумия! — они стали перепиливать горло покойника длинной ножовкой, чтобы отчленить ее от тела. Я больше не в силах был смотреть на весь этот сатанизм, разум отказывался спокойно созерцать монковский обряд погребения. Я заметил, что многие люди вместе со мной стали покидать площадь, уводить своих детей. Это было невозможно вынести. Но джипы в проулках были поставлены так, что загораживали выход с площади, а дюжие охранники не пускали прорывающихся назад людей. И не только охранники… Возле них появились и добровольцы из местных жителей, крепкие молодые парни, которые тоже стояли молчаливой стеной, отталкивая народ. Словно кто-то специально задался такой целью: задержать на площади толпу, чтобы она досмотрела все до конца. Я знал, кто автор этой мистерии: Намцевич…

Позади меня взметнулся столб пламени, раздался возбужденный рев. Языки костра устремились высоко вверх, грозя обжигающим огнем небу, а проповедник Монк держал в поднятой руке голову Стрельца, продолжая безумно кричать, пока не бросил ее в желтое пламя. Страшный прилюдный обряд подошел к концу… Только тогда мы смогли покинуть площадь. Я потерял Барсукова, не нашел никого из своих друзей и в одиночестве вернулся домой. Встретила меня Милена, которая, как радивая хозяйка, подметала полы.

— Это на тебя не похоже, — сказал я. — Ты не заболела?

— Надо же когда-то попробовать, — ответила она. — А где ты был? Где вообще все?

— Там… на площади… — неопределенно произнес я. Мне не хотелось даже мысленно возвращаться к происшедшему. Слишком сильное потрясение было пережито мною.

— А я приготовила обед, — горделиво сообщила Милена.

— Умница, — сказал я, целуя ее. — Надеюсь, его можно есть? Или сначала дать попробовать собакам?

Я спустился в подвал, достал из запасников бутылку вермута и поднялся обратно. Выпив полный стакан, я немного успокоился, прошла нервная дрожь в пальцах. Вскоре пришли Комочков с Марковым, а за ними — и Ксения с Барсуковыми. Мы снова были все вместе.

— Ужасное зрелище! — произнесла Ксения. — И это в конце двадцатого века. Расскажи кто — я бы не поверила.

— Брось! — отмахнулся Марков. — Что двадцатый век, что пятнадцатый — какая разница? Человек остается самим собой во все времена. Копни его поглубже — и такое откроется!.. А это все цветочки. Наливай! — протянул он мне свой бокал. — Чего раззявился?

— И мне, — потребовал Комочков. — Я тебя полночи пас у доктора. Зря, что ли?

Потом мы пообедали теми макаронами, которые приготовила Милена и которые напоминали пересоленную стружку с дерева, а запили все это чем-то похожим на слабо разведенный стиральный порошок.

— Это компот, — пояснила Милена. — Я добавила туда крахмала для сытости.

— Вон из той баночки? — спросил я. — Поздравляю, там была сода.

— Ну какая разница? — откликнулась Ксения. — Все равно пить нельзя. Хорошо, что ты не держишь на кухне крысиного яда.

Милена обиделась.

— Вы все считаете, что я плохая хозяйка? — спросила она.

— Нет!.. Отнюдь!.. — заговорили все разом.

— Ты чудесная хозяйка, и лучше не сыскать. — Эти слова произнес Комочков. — Только лучше тебе испробовать себя не в гастрономии, а… скажем… в вязании свитеров.

— Тогда Вадима смело можно отправлять на работу в цирк, клоуном, — заметил Марков.

В это время в наружную дверь слабо постучали, и я, оставив их веселиться дальше, вышел на крыльцо. Передо мной стоял местный учитель — Клемент Морисович Кох, которого я меньше всего ожидал увидеть у себя дома.

— Здравствуйте, проходите, — сказал я. — Я угощу вас чудесными макаронами.

— Нет, нет, спасибо, — поспешно ответил он, словно чувствуя какой-то подвох. — Я сыт. Кроме того, мое дело к вам конфиденциального свойства.

— Слушаю вас.

— Давайте пройдемся, если это вас, конечно, не затруднит.

Мы вышли с ним на улицу, а потом свернули вниз, в сторону болота и березовой рощицы. Клемент Морисович смущенно молчал, ведя меня явно к Волшебному камню. Я чувствовал, что он хочет сказать мне что-то очень серьезное, поэтому не торопил с началом разговора. Наконец мы выбрались на земляную косу и прошли по ней до зеленой площадки, где лежал огромный пористый валун с блестящими от солнца черными боками и изголовьем.