Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был ещё один период в моей жизни, когда клетка снова стала смыкаться, и мне казалось тогда, что это уже навсегда и нет в моей жизни больше никакого смысла.
С того момента, как я заговорил – и примерно до десяти-одиннадцати, я был абсолютно счастлив. У меня было полно друзей, я занимался музыкой, выступал, мне прочили великое будущее. Рядом были мама, папа, Анжела, Гриша. Я прибегал каждое утро в спальню Анжелы и Гриши и дожидался, когда они проснутся. Гриша злился на меня и выгонял, но Анжела говорила ему, оставь ребёнка в покое, и даже пускала меня лечь между ними. Я обнимал Анжелу и таял от счастья.
В какой-то момент моё тело стало меняться, и Гриша стал запрещать мне являться к ним в спальню. Он сказал «нет», ударив по столу, и, что самое удивительное, Анжела не стала ему возражать. Она согласилась с ним. Она сказала:
– Ты больше не ребёнок.
С тех пор они закрывали спальню на ключ. Как я ни пытался вломиться, как ни долбил дверь, они не открывали. Из-за этого я чувствовал себя брошенным, взрывался от бессилия. Моё настроение напоминало американские горки. Из эйфории я падал в глубокое, чёрное отчаяние и не мог ничего с собой поделать. Помню, как издевался над отцом и матерью, как плакала мать, как бегал за мной с топором отец, грозясь отрубить мне руки за то, что я натворил. А делал я много такого, за что потом мне становилось безумно стыдно. Я не знал, что мне делать со своей жизнью, ведь вдобавок ко всему я стал терять голос. Вернее, голос перестал быть звонким, чистым, он стал грязным, противным, ломким, как плохо настроенная скрипка. Как негодная скрипка. Больше не было в моей груди и в моём горле и намёка на бельканто, а было какое-то сплошное карканье, жужжанье, вой мотора. Это было страшно. Любые попытки извлечь из себя хоть что-то, напоминающее мелодию, терпело крах. О попадании в высокие ноты, которые всегда давались мне с лёгкостью, больше не могло быть и речи. Я понимал, что рушится вся моя жизнь, разрушается, распадается всё, что было ценно для меня. И я рушил всё остальное. Я пытался доказать себе, что я сильнее всех, что я смогу сохранить себя и свой голос. Но это не помогало. Тогда-то Анжела и придумала забрать меня из музыкальной школы; она посадила меня перед собой и сказала, что не бросит меня в беде и будет бороться за мой голос вместе со мной, но что я должен пообещать ей беспрекословно делать все, что она скажет. От этого будет зависеть исход игры. Если я буду её слушаться, то на месте руин будет воздвигнуто новое прекрасное здание; если же я продолжу вести себя как поджигатель, только разрушая, но не созидая, сжигая дотла землю, то земля эта никогда больше не станет плодородной.
Я сразу согласился. Анжеле я верил, как никому, несмотря на то, что она закрыла для меня дверь их с Гришей спальни. Мне по-прежнему было невыносимо от того, что они там прячутся от меня, но я не мог не взять хотя бы той малости, которую предлагала мне Анжела. А она предлагала мне тайну. О нашем уговоре не должен был знать никто, особенно отец. Ведь отец считал музыку своим главным врагом, запрещал мне петь, настраивал против музыки мать, Гришу, Зозой и даже маленькую Зою. И Анжела слышала, как мать жалуется раввину, что их жизнь превратилась в ад из-за оперы-шмоперы, и просила его перенаправить моё внимание на религию. Раввин пожал плечами, сказал, что это будет сложно – мальчик буйный и к тому же переходный возраст – но, к удивлению всех, я очень быстро стал податливым и спокойным, и рав Кантор возгордился собой, потому что ему казалось, что это он справился, с Божьей помощью, конечно. Ведь это он придумывал, как завернуть разговор так, что опера явится для меня в ином свете.
– Оперрра? – поведя глазом в сторону мамы, прокартавил он. – У меня про оперу есть хороший анекдот. Одесса, Театральная площадь. Подходит к Рабиновичу товарищ и спрашивает: Рабинович, вы что здесь делаете? – Как что? Приехал с женой в оперный театр! – Так почему же не заходите? – Сегодня моя очередь охранять машину.
Рассказав анекдот, он долго смеялся. Я сделал вид, что мне тоже смешно.
То, как рав Кантор и ему подобные представляли себе музыку, было похоже на то, чем отличается живой петух – поющий, голосящий и осеменяющий – от жареного петуха.
Их «музыка» всегда была мёртвой и всегда означала лишь смерть.
– Представим себе, что мы живём во времена Ювала, сына Лемеха, – сказал однажды рав Кантор, облизывая ложку с мёдом, – сына Лемеха, ага, он сам своими руками сделал первые музыкальные инструменты. Вот мы идём мимо его дома и слышим прелестную скрипичную мелодию. Не слыхав никогда прежде ничего подобного, мы входим в дом и спрашиваем: «Каким образом извлекаешь ты эти чудесные звуки?» Ювал указывает на свою скрипку и отвечает: «Я прикрепил к ящику гладкий кусок дерева, чтобы сделать шейку инструмента, а затем натянул на неё несколько бараньих жил с открытой стороны ящика. Проводя по жилам вот этим смычком, сделанным из конского хвоста, я извлекаю звуки музыки». Мы смеёмся и восклицаем: «Не рассказывай сказок! Какая связь между твоим деревянным сундуком с жилами и мелодией, которую мы только что слышали?» Всякий раз, когда мы выполняем мицву, заповеданную Ашемом, мы приводим в действие небесный оркестр. Исполняемые нами заповеди восходят к небу и рождают сладостную музыку. Однако, чтобы извлечь гармоничные звуки, заповеди должны выполняться с алахической точностью и с радостью!
В том, что я стал спокойным, все приписывали заслугу себе. Только они не знали, что на самом деле происходит. Никто не знал. Кроме меня и Анжелы. В том, что я способен на любое зло, на агрессию, на ложь, на разрушение – они не сомневались. Но они были целиком и полностью уверены в Анжеле. Анжела была настоящим ангелом, не способным не
