Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как говоррила моя мама, – прокартавил однажды рав, – человеку должно повезти три раза: от кого родиться, у кого учиться и на ком жениться. Так вот – тебе повезло уже дважды. Ты родился в хорошей, уважаемой семье. Ты учишься у лучшего знатока Торы.
«И у лучшего преподавателя вокала», – сказал я про себя.
– Позже, дай Бог, возьмёшь себе девушку из хорошей семьи, тогда твой дом будет наполнен благословением. А всё остальное – за Всевышним. Мы не знаем, сколько времени нам отмерено. Мы не знаем, какой у Всевышнего замысел на наш счёт. Мы не знаем, по сути, ничего. Жизнь – это неопределённость. Это проверка на доверие. Есть более высокая инстанция, отвечающая за смысл, и до поры до времени нам не дано узреть её замысел. Мы можем контролировать лишь поступь одного шага. Больше – не в нашей власти, и чем раньше мы это поймём и примем, тем лучше для нас. Почему люди умирают? Почему хорошие люди умирают? Почему добрый Бог забирает невинные души? И тут же вопрос – а добрый ли Бог на самом деле, если он себе это позволяет? Моше, Моисей, задал Всевышнему этот вопрос, на что Всевышний сказал ему: ведь и меня ты можешь увидеть только сзади. Это значит, что мы в данный отрезок времени не знаем, что было раньше и что будет. Представь, что ты зашёл в кинотеатр на середине фильма и видишь, как кто-то отрезает другому ногу. Ты сразу плохо думаешь о том, кто отрезает ногу, не понимая, что этот человек – врач, спасающий другого человека от гибели.
– Но ведь жизнь без ноги – это же всё равно что смерть! Это хуже, чем смерть. Ни в футбол поиграть, ни побегать.
– Даже если у тебя нет ноги, у тебя останется жизнь. Жизнь – это больше, чем одна нога, или одна рука, или один зуб. Лучше срезать ветку, если от этого ты убережёшь целое дерево.
Мне тогда показалось, что это и есть главный урок для мужчины – уметь отрезать всё лишнее, чтобы сохранить жизнь. И мне стало интересно, могу ли я вырезать из себя всё то, что мне мешает, качества, за которые мне стыдно и больно: страх, злость, ненависть, неуверенность в себе. Если я замечал в себе сильную эмоцию, я просто говорил себе: «Я этого не чувствую» – и запрещал себе об этом думать. Мне это на удивление хорошо удавалось, и близкие замечали резкие изменения к лучшему в моём характере, хвалили и благодарили рава Кантора. Мама со вздохом облегчения говорила:
– Мальчик остепенился. Мальчик повзрослел.
А отец с гордостью ей вторил:
– Не мальчик он больше. И не поющая баба в колготках! Мужчина!
Я не сопротивлялся и не возражал. Мне было приятно сделать им приятное. Приятность и благость окружала нашу жизнь четыре года, хотя в душе моей не всё было гладко. Я мучительно переживал неопределённость, ведь голос был зыбкий, как вода. Сегодня, кажется, льётся контртенор, а назавтра ты слышишь из своей гортани нечто вязкое, грязное, отвратительное. Баритон? Бас? А может, я и вовсе буду лишён всего, и лишь скрипящие намёки на голос будут болью отдавать в гортани… Зачем вообще нужно горло, если нет голоса? Зачем нужен орган, если нет в нём жизни? Лишь к семнадцати годам заискрилась надежда: голос стал обретать устойчивость и гибкость, и Анжела отвела меня к лучшему преподавателю классического вокала в наших краях. Он вынес вердикт: лирический тенор. Конечно, потом мне не раз говорили, что и драматическому тенору мой голос не чужд, но тогда мне нужен был какой-нибудь один авторитет, который решит раз и навсегда, что мне делать со своей жизнью. И он появился. Александр Петрович стал моим новым богом, учителем, которому передала меня из рук в руки Анжела, при этом сохранив мне возможность репетировать с ней то, что задавал профессор. Мне казалось, что я обрёл свой рай. Иметь лирический тенор – это как вдруг стать Паваротти. Мне казалось, что теперь-то у меня проблем не будет, ведь у меня есть такой большой голос, какого не было ещё ни у кого не только в нашем городе, но и, возможно, во всей стране. Таких голосов – один на миллион, и этот счастливый билет выпал мне. Знать бы тогда, что на пути у меня будет ещё очень много преград и какие это будут преграды! Возможно, я бы тогда содрогнулся и свернул бы с пути. Но самая главная проблема в жизни, а для кого-то, наоборот, благо – это незнание. Мы не знаем, что ждёт нас впереди, поэтому и идём, как слепцы, на пожар.
Очень скоро выяснилось, что уроки рава Кантора и желание угодить всем, скрывая свои истинные чувства и желания, играют со мной злую шутку. Я стал плюшевым и мягким, и всем было хорошо со мной, но оказалось, что оперный певец из меня никудышный, несмотря на крепкие голосовые связки, несмотря на большую гортань, несмотря на роскошный тембр.
– Как может быть свобода в голосе, если нет самого главного? – ворчал Александр Петрович. – Тебе волевая команда в мозг идёт – надо петь. И ты поёшь как каторжник, как раб, как невольник. Оперного пения тут даже близко быть не может. Благодаря чему ты опираешь звук?
– Благодаря диафрагме и работе мышц брюшного пресса.
– А ещё?
– Благодаря дыханию?
– А ещё? – Голос преподавателя стал более резким.
– Громкость?
– А ещё? – Преподаватель перешёл на крик. – Что я прибавляю?
Я пожал плечами. Я действительно исчерпал запас догадок.
– Эмоции я прибавляю! Где твои эмоции? Достань их все из загашников души и ими пой.
Но как я ни старался вызвать в себе эмоции, у меня ничего не получалось. Я никак не мог вжиться в страдания героев, потому что, во‐первых, сам этого не испытывал, а во‐вторых, не мог позволить себе тех чувств, из-за которых мучились оперные страдальцы. Опера – это всегда драма, и почти всегда проливается кровь. Мог ли я впустить драму в свою жизнь? Неосознанно я сопротивлялся этому, пытаясь имитировать чувства, которых не испытываю. Но при этом каждый раз чувствовал ложь.
