Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Такой голос – это большая ответственность, – сказал профессор и, осмотрев меня с головы до ног, спросил: – Готовы ли вы нести эту ответственность?
Я кивнул.
Если бы я знал, какая трагедия произойдёт через несколько часов у меня дома… А тогда я лишь кивнул. Потом было ещё несколько вопросов о музыке, которую написала Анжела, и я протянул профессору заранее подготовленный диск. Я чувствовал себя настоящим героем, когда выходил из зала прослушивания, потому что знал, что поступил.
Я написал Анжеле, как мы условились. «Да. Yes. Ja. Oui. Эри». На всех языках, которыми владела Анжела, я написал ей свой результат, хотя она попросила только на одном. «Они тебя приняли?» – переспросила она, и невероятность происходящего проступала в её многочисленных вопросительных знаках. «Что сказали?» – написала Анжела. Она хотела реальных слов, не моих, а более авторитетных. Тогда я дрожащими от волнения пальцами написал: «Похвалили твою музыку. Спросили имя композитора. Я сказал: Анжела Реувен. Я передал диск декану композиторского факультета. Он сказал, послушает с интересом». После этой эсэмэски Анжела несколько минут не выходила на связь, а потом написала, что поговорит сегодня с Гришей, если получится. Потому что у Гриши, мол, какие-то серьёзные проблемы с фабрикой и она не хочет ему лишний раз досаждать. Я загрустил. Ведь она мне обещала, а теперь идёт на попятную. Возможно, она меня обнадёживала лишь для того, чтобы я старался? Я подумал: а зачем мне становиться Надиром, если рядом не будет Лейлы? Я подумал: зачем мне музыка без Анжелы? Тогда я пошёл на крайнюю меру, потеряв всякую осторожность, сорвав с себя все покровы. Я написал ей правду. Несколько часов, несколько невыносимо долгих часов Анжела молчала, а потом ответила коротко: «Ты всё не так понял». Это было последнее, что я получил от неё перед тем, как попасть в ад.
7
Доктор, вы говорите, что рассказывать о себе – это проявление мужества. Но нет, то, что я рассказывал вам раньше, было пустяками по сравнению с сегодняшней исповедью. Мне даже пришлось подговорить Николая, моего водителя, чтобы он привёз меня сюда насильно, если я буду отпираться, просто связать меня и привезти, как барана. Потому что даже сейчас, спустя десять лет, когда я вспоминаю о том, что собираюсь вам рассказать, пропасть разверзается предо мной. Кружится голова, и я больше не могу сдерживать падения. Я падаю, падаю, падаю. Порой мне кажется, что падение – это моё единственное утешение, потому что оно позволяет мне неделями, месяцами ничего не делать, лежать на дне и ждать, пока кто-нибудь придёт мне на помощь или пока я сам не окрепну, чтобы встать. И годы вовсе не лечат – чушь это всё, напротив, с годами я всё дальше и дальше ухожу от единственно правильного для меня пути, и надежды становится всё меньше и меньше. А тогда, десять лет назад, я впервые упал в пропасть…
Я весь светился от счастья и гордости, когда прилетел из Москвы и впервые вошёл в дом не Борькой-дурачком, который не в себе (ему бы только песенки петь), а почти профессиональным вокалистом, без пяти минут студентом Московской консерватории. Я подозревал, что мать с отцом будут недовольны, но мне это было уже неважно. Я даже не собирался убеждать их в том, что петь – почётно, и хорошие певцы зарабатывают больше, чем плохие бизнесмены. Мне было главное увидеть взгляд Анжелы, её гордость за меня, её восхищение мной. Ради этого взгляда я готов был пойти на разрыв отношений с отцом – в конце концов, совершеннолетие моё давно пришло.
Когда я зашёл в дом, я никого не увидел. Никто не кидался мне на шею, не радовался моему приезду. Я ещё подумал, что это странно. Все знали, что я сегодня возвращаюсь из Москвы, но никто меня не ждёт. Я прошёлся по комнатам – всё выглядело как всегда, будто ещё минуту назад все были дома, но, повинуясь какому-то странному зову, покинули помещение. Стоял странный, неживой, запах. Я услышал шорох, доносящийся из Гришиной спальни. На кровати, укрытая белым покрывалом, спала Анжела. Я обрадовался ей. Даже если она спит, я рад, что она – первый человек, которого я увидел. Я смотрел на её бледное, болезненное, сильно похудевшее за те несколько дней, что я её не видел, лицо. Анжела стонала во сне и крутилась на кровати. Я подошёл, чтобы накинуть на неё покрывало, увидел каплю крови, засмущался. Она открыла глаза. Но не радость увидел я в её глазах, нет. Ненависть. Она набросилась на меня, словно я – её заклятый враг! Я растерялся и стоял, никак не защищаясь и не пытаясь её остановить. А она только и делала, что била меня по груди своими маленькими покрасневшими кулачками, и кричала:
– Убийца, убийца! Это ты убил его! Это ты! Это ты!
Если бы не вошедшая в комнату тётя Рая, её мама, она бы кричала ещё долго. Но тётя Рая обхватила её руками и показала мне взглядом – уходи. Я вышел из дома. Везде стояла оглушительная, неестественная тишина. Происходило что-то странное. И мама, и Зоя отсутствовали, во дворе в нескольких местах на асфальте была кровь. «Барана, что ли, резали?» – подумал я. Я обошёл дом, прошёлся по саду. Всё было оставлено в таком тревожном состоянии внезапности, как если бы мама готовила еду, но её отвлекли телефонным звонком, а пока она отвечала, еда сгорела. Ощущение пепелища было, но дыма нигде не было. Дверь в избушку была распахнута, хотя обычно её всегда закрывали на ключ. Через минуту во дворе появился отец Анжелы – он приехал на машине, чтобы забрать Анжелу к ним домой.
– Она этого не выдержит, – сказал он. – Пусть пока с нами побудет.
– Что происходит? – не понимал я. – Чего она не выдержит?
– А ты что, ничего не знаешь? – Отец Анжелы посмотрел на меня удивлённо, будто бы я был единственным человеком на свете, который не знал о конце света. – Так Гриша же… и Захар. Оба… Пистолет ты зарядил? Захар думал, что он разряжен, а он вдруг бах.
Я всмотрелся в отца Анжелы. Мне казалось, что я впервые слышу его голос. Голос казался совершенно чужим. Что он только что сказал? Что-то про пистолет. При чём тут пистолет?
– Зарядил пистолет? Что случилось?
– А то, что пистолет выстрелил в Гришу, а с Захаром
