После всего: Стихи 1920-1942 гг. - Ирина Кнорринг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Оттого, что родилась я в мае…»
Оттого, что родилась я в мае,Тихим утром, на рассвете дня,И навстречу мне взглянуло солнцеСеверной холодною улыбкой;Оттого, что я вчера читалаКованые, звонкие стихи,От которых сердце холодело,От которых становилось больноИ, прочтя которые, хотелосьКрикнуть: «Больше ничего не надо!..»И потом весь мир казался звонким,Пряным, пестрым, в разноцветных бусах,Точно в брызгах летнего дождя.Оттого, что есть в короткой жизниМолодость, поэзия и счастье —Эта жизнь мучительно прекрасна.
1925«Отговорил, отскандалил…»
Отговорил, отскандалил,Остановил колесо.Ушел в бестелесные далиРаскольник из древних лесов.И минуты в тревожной сменеСтали темны и страшны,Когда закачался вдоль голой стеныВ страшной петле — Сергей Есенин.
1925«Мы бездомные, глупые дети…»
Мы бездомные, глупые детиИз далекой, далекой страны.На холодном, мглистом рассветеНам не снятся красивые сны.
И блуждаем мы, злые, больные,Повторяя чужие слова,Что себя бережем для России,Что Россия как будто жива.
Мы в душе — и не ждем, и не верим,По привычке — и верим, и ждем.Ведь приятно грустить о потереПод холодным и мутным дождем.
Но протянутся десятилетья,За весною считая весну.Мы — бездомные, глупые дети,Возвратимся в родную страну.
Без надежды, без света, без силы,Наученные долго молчать,В край чужой, непонятный, но милыйМы покорно придем умирать.
1925Рождество
Я помню,Как в ночь летели звездные огни,Как в ночь летели сдавленные стоны,И путали оснеженные дниТревожные сцепления вагонов.Как страшен был заплеванный вокзал,И целый день визжали паровозы,И взрослый страх беспомощно качалМои еще младенческие грезыПод шум колес.
Я помню,Как отражались яркие огниВ зеркальной глади темного канала,Как в душных трюмах увядали дни,И как луна кровавая вставалаЗа темным силуэтом корабля,Как становились вечностью минуты,А в них одно желание: «Земля!»Последнее — от бака и до юта —Земля… но чья?..
Я помню,Как билось пламя восковых свечейУ алтаря в холодном каземате;И кровь в висках стучала горячейВ тот страшный год позора и проклятья;Как дикий ветер в плаче изнемог,И на дворе рыдали звуки горна,И расплывались линии дорогВ холодной мгле, бесформенной и черной,И падал дождь…
1925«Стучались волны в корабли глухие…»
Стучались волны в корабли глухие,Впивались в ночь молящие глаза.Вы помните — шесть лет тому назадМы отошли от берегов России.
Я все могу забыть: и боль стыда,И эти годы темных бездорожий,Но страшных слов: «Да утопи их, Боже!»[3]Я в жизни не забуду никогда.
1925 (Из сборника «После всего», 1949)В кафе
Вы смеетесь, милый мой сосед?Вас пьянят смеющиеся лица?Электрический, тяжелый свет,Женские мохнатые ресницы?
Вы смеетесь? Отчего у васСмех такой подчеркнуто-счастливый?Чокнемся за одного из нас,Здесь кричащих за бокалом пива.
Здесь светло, крикливо и смешно.Губы в медленной улыбке стынут.— А на севрских улицах темно.— А на севрских улицах пустынно.
Змейкою дымок от папирос,Взгляд веселый, и огни в тумане, —Этот тонкий медленный наркозРано или поздно одурманит.
Воздух бьет в раскрытое окно,Тает смех и дерзкий и несмелый.— Друг мой или недруг, все равно —Чокнемся, пока не надоело?
1926Я не помню
Переплески южных морей,Перепевы северных вьюг —Все смешалось в душе моейИ слилось в безысходный круг.
На снегу широких долинУ меня мимозы цветут,А моя голубая полыньОдинакова там и тут.
Я не помню, в каком краюТак зловеще-красив закат.Я не знаю, что больше люблю —Треск лягушек или цикад.
Я не помню, когда и гдеГолубела гора вдали,И зачем на тихой водеЗолотые кувшинки цвели.
И остались в душе моейНедопетой песней без словПерезвоны далеких церквей,Пересветы арабских костров.
1926 (Из сборника «Стихи о себе», 1931)«Мне нравилось солнце и душный сирокко…»
Мне нравилось солнце и душный сирокко,И мягкие линии дальних гор,И синее море, когда с востокаПылал широкий багряный костер.
Любила библейность, когда на закатеАрабы водили овечьи стада,И ветер трепал мое синее платье,И кровью отсвечивала вода.
Но море, закат и маслинные рощиТак просто, так радостно я отдалаЗа мелкий, ненастный,Ленивый дождик,За мутные капли по глянцу стекла.
1926«Зацветают в Париже каштаны…»
Зацветают в Париже каштаны,Как венчальные строгие свечи.Опускается вечер туманный —По весеннему дымчатый вечер.
За оградой туманного садаСумрак полон томленьем и ленью.Лиловеют за ржавой оградойЧуть расцветшие кисти сирени.
А уж сердце быть прежним не может,Стало новым, взволнованно-странным —Оттого, что в аллеях каштаныНа венчальные свечи похожи.
1927, Париж (Из сборника «После всего», 1949)Версаль
Мы миновали все каналы,Большой и Малый Трианон.Над нами солнце трепеталоИ озаряло небосклон.
Мы отходили, уходилиПод сводом сросшихся аллей,Не слышали автомобилей,Не видели толпы людей.
И там в глуши, у статуй строгих,Под взглядом их незрячих глаз,Мы потеряли все дороги,Забыли год, и день, и час.
Мы заблудились в старом парке —В тени аллей, в тени веков.И только счастье стало ярким,Когда рванулось из оков.
1927 (Из сборника «Стихи о себе», 1931)«Всегда все то же, что и прежде…»
Всегда все то же, что и прежде,И пестрота больших витрин,И кукольные лица женщин,И жадные глаза мужчин.
Под сеткой закопченной пыли,На тихом берегу рекиСкользящие автомобилиШвыряют наглые рывки.
Вдоль стен расхлябанной походкой,С улыбкой лживой и ничьей,Проходит медленно кокоткаВ венке из солнечных лучей.
И в головном уборе клиномМонашка — Божья сирота —С ключами на цепочке длиннойВлачит распятого Христа…
А я хочу — до боли — жить,Чтоб не кляня, не хмуря брови,Весь этот подлый мир любитьСлегка кощунственной любовью.
1927 (Из сборника «Стихи о себе», 1931)Пилигримы
Мы долго шли, два пилигрима,Из мутной глубины веков,Среди полей необозримыхИ многошумных городов.
Мы исходили все дороги,Пропели громко все псалмыС единственной тоской о Боге,Которого искали мы.
Мы шли размеренной походкой,Не поднимая головы,И были дни, как наши четки,Однообразны и мертвы.
Мы голубых цветов не рвалиВ тумане утренних полей.Мы ничего не замечалиНа этой солнечной земле.
В веках, нерадостно и строго,День ото дня, из часа в час,Мы громко прославляли Бога,Непостижимого для нас.
И долго шли мы, пилигримы,В пыли разорванных одежд.И ничего не сберегли мы —Ни слез, ни веры, ни надежд.
И вот, почти у края гроба,Почти переступив черту,Мы вдруг почувствовали обаУсталость, боль и нищету,
Когда в тумане ночи душнойНам обозначился вдалиПустой, уже давно ненужный,Неверный Иерусалим.
19 — VI — 1927«Папоротник, тонкие березки…»
