Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Посмотрите теперь на причины, вызвавшие терзания Уэвелла, и попытайтесь разыскать их следы на протяжении веков, предшествовавших возникновению современной науки. На протяжении всего европейского средневековья и исламского золотого века вы увидите множество мыслителей, исследующих устройство природы посредством астрономии, оптики, медицины и прочих наук. Ни один из этих мыслителей не пришел ни к чему хотя бы относительно похожему на железное правило. Они не могли этого сделать. Все они были, каждый по-своему, набожны. Им было очевидно, что знание о Боге или Божьем замысле потенциально может что-то поведать нам о том, как все устроено в материальном мире – в истории вещей, живых организмах, системе планет. Возможно, теология в конечном счете даст эмпирическому исследованию не слишком много информации, однако стоит ли сразу же отметать подобную возможность?
Тем не менее железное правило категорически запрещает подобные изыскания. В науке важны только эмпирические аргументы. Таким образом, мыслителям, которые, в отличие от Уэвелла, не стали свидетелями того, как правило породило и отрегулировало череду ошеломляющих открытий, научное исследование показалось бы намеренно запутанным и нелогичным способом познания мира. Огульный запрет на теологическое мышление не имел бы смысла для этих исследователей, точно так же, как огульный запрет на философское мышление не имел бы смысла для Аристотеля. Поэтому неудивительно, что ничего подобного железному правилу не возникало за все те времена, в которых жили Августин, Авиценна, Ибн-Рушд, известный нам как Аверроэс и Фома Аквинский.
Даже такой мыслитель раннего Нового времени, как Рене Декарт, живший на самом пороге научной революции, не смог бы вынести железного правила разделения эмпирических и теологических исследований. Божья сила и Божественный замысел вплетены в натурфилософию Декарта множеством способов; например, именно Бог, по его мнению, обеспечивает наш разум концепциями, так хорошо подходящими для размышлений о его творении, и именно Бог приводит материю, составляющую это творение, в равномерное круговое движение. С точки зрения Декарта, было бы совершенно нелепо запрещать, как это делает железное правило, принимать во внимание столь важный факт, как существования Бога и его атрибуты – всеведение, всемогущество и всеблагость – при исследовании природы. И поэтому мы не находим в работах Декарта, как и в работах почти всех его предшественников, ни малейшей склонности к абсолютистским декретам. В 1640-х годах, несмотря на все усилия Бэкона и нескольких других радикалов, наука все еще развивалась медленно и неохотно.
Вот почему она появилась так поздно: консенсус, создавший всемогущество современной науки, казался нашим предкам не более чем упражнением в преднамеренном интеллектуальном обеднении. Не было ничего плохого в том, что железное правило подчеркивало важность наблюдения. Однако железное правило не объясняло, почему наблюдения так важны, предлагая просто-напросто довериться им, отказавшись от всех иных способов мышления.
Таким образом, образуется порочный круг. Невозможно было выяснить, насколько полезным окажется железное правило, не проверив его на практике, но не было и причин проводить подобные проверки, не имея на руках некоторого представления о том, насколько полезным это правило может быть. Действительно, была веская причина не проверять его: в нем намеренно игнорировалось некоторое количество того, что прежде считалось незаменимыми источниками знаний. Этот порочный круг заманивал в ловушку древних греков средневековых философов и ученых раннего Нового времени, таких как Декарт. Я подозреваю, что в эту ловушку точно так же попало множество мыслителей в Китае и Корее, в Индии и Персии, в Центральной и Южной Америке. Если бы они задумались о железном правиле, то посмеялись бы над ним; но почти наверняка столь нелепая идея вообще никогда не приходила им в голову.
В 1859 году, через 20 лет после того, как Уэвелл попытался интерпретировать летопись окаменелостей, используя сложные креационистские идеи, Чарльз Дарвин опубликовал «Происхождение видов». Викторианская наука была взбудоражена – а викторианское общество шокировано – идеей эволюции путем естественного отбора. Казалось, что в вопросе сотворения мира Бог был полностью вычеркнут из общей картины.
«Шлюзы неверия открыты, и атеизм захлестывает нас с головой», – писал страдающий эволюционист Джордж Романес в 1878 году. Это ни в коем случае не было заслугой одного Дарвина. Геологи ставили под сомнение существование «Великого потопа»; исследователи текстов доказывали, что Библия была компиляцией текстов, написанных множеством разных авторов в разное время; французские революционеры, английские поэты и немецкие общественные мыслители представляли себе мир, свободный от ограничений религии. В Европе XIX века мантия веры начала сползать с плеч человеческого духа.
Сегодня примерно треть американских ученых верят в Бога. Даже эти верующие по большей части не думают, что догматы их веры могли бы всерьез повлиять на их исследования. Во всех практических целях они согласуются с тезисом Стивена Джея Гулда о том, что наука и религия являются легальными формами исследования двух совершенно разных предметов, «непересекающимися учениями». Если вы хотите понять смысл жизни, вам следует обратиться к религии. Однако, чтобы понять движение планет и происхождение видов, все, что вам нужно, – это эмпирическое наблюдение. Таким образом, подавляющее большинство современных ученых не видит ничего странного в том, что железное правило исключает религиозные соображения из числа научных аргументов.
То же самое верно и в отношении исключения из числа релевантных доводов философских аргументов. Большинство физиков считают, например, пустой тратой времени попытки такого объяснения квантовой механики, которое сделало бы ее доступной для понимания человеком. Достаточно просто использовать ее математический аппарат для предсказаний и построения поверхностных объяснений. Физик Стивен Вайнберг сказал:
«Я не знаю никого, кто принимал бы активное участие в развитии физики в послевоенный период, и чьим исследованиям существенно помогли бы работы философов».
Означает ли кажущаяся неуместность религиозных и философских соображений в современной науке, что железное правило утратило видимость логического парадокса и больше не подвергает цензуре разумные ненаблюдаемые причины для веры? Тогда у нас была бы наука, достойная восхищения не только вследствие своих многочисленных достижений, но и в качестве образца рациональности.
Но мы этого не делаем: даже сегодня железное правило не кажется в полной мере разумным. Говорю сейчас не о той горстке ученых-маргиналов, которые видят, как их Бог явно действует в материальном мире, или пытаются философствовать на пути к теоретическому знанию. Я имею в виду скорее определенную форму рассуждений, которую многие современные ученые, включая самого Вайнберга, восхваляют за ее способность освещать мир природы: отстаивание истинности теории на основании ее красоты.
Железное правило запрещает использование
