Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Последний революционер, который должен быть упомянут в этой главе, – не человек, а целая организация: Лондонское королевское общество (основанное в 1660 году и до сих пор процветающее), которое разработало способ официальной фиксации эмпирических наблюдений, первый прообраз научного журнала.
Рецепты Бэкона, точные измерения Тихо Браге, превознесение эксперимента над теорией Робертом Бойлем, математическая астрономия Кеплера, математическая механика Галилея и Гюйгенса, публикации Королевского общества: все это способствовало концепции исследования, основанного исключительно на наблюдениях, кодифицированного железным правилом. Правила игры ученого-эмпирика, и в первую очередь физика-математика, ко времени Ньютона уже были составлены Бэконом, его сподвижниками и конкурентами. Однако ни один из этих мыслителей не подходил на эту роль так, как Ньютон. Он не нуждался в указаниях. Просто следуя своему способу мышления, повелевавшему ему разделить себя на нескольких совершенно разных людей с разной манерой действия, он действовал железному правилу более строго и безупречно, чем кто-либо до него.
В последних нескольких главах я рассмотрел железное правило, последовательно проанализировав каждое из его четырех нововведений. Теперь мне нужно снова собрать эти детали все воедино, показав, как рассмотренные нами новшества работают вместе, приводя в действие машину знаний и управляя ею.
Железное правило требует, чтобы научные аргументы учитывали только объяснительную силу спорящих теорий. Позитивная основа этого правила – поверхностная, разрешающая концепция объяснительной силы, согласно которой явление объясняется путем выведения его из причинно-следственных принципов теории. Принципы не обязательно должны проходить какую-либо философскую проверку или даже быть полностью понятными – таким образом, Ньютон считал, что объяснил движение планет и приливы, используя свою теорию гравитации, хотя он не предложил объяснения причин самой гравитации.
Отрицательная сторона правила запрещает ученым, излагающим свои аргументы в официальных источниках, таких как научные журналы, оценивая теории, использовать что-либо, кроме объяснительной силы. Философские и религиозные аргументы, в частности, вынесены за рамки дозволенного, какими бы убедительными они ни казались ученым и обществу в целом. Аналогичным образом, ученые могут не учитывать личные, культурные и иные узкоспециализированные соображения при обосновании своей позиции; железное правило требует, чтобы из научных аргументов было исключено все субъективное.
Таким образом, научная революция, следуя железному правилу, привела как к ослаблению, так и к сужению старых форм обсуждения: постреволюционная аргументация более поверхностна в своей концепции объяснительной силы и более узка в своем наборе причин для принятия и отклонения гипотез и теорий. Хотя такие ограничения не слишком привлекательны для восприятия, оказалось, что они обеспечивают превосходную надстройку для чрезвычайно эффективного механизма исследования.
Мы живем в тихоническом мире – мире, в котором великие конкурирующие концепции о глубинной природе вещей можно сравнивать только благодаря тщательному изучению тончайших нюансов и мельчайших различий. Люди в своем обычном состоянии не очень расположены обращать внимание на такие мелочи. Но они любят побеждать. Процедурный консенсус, навязанный железным правилом, провоцирует состязание, в рамках которого мелочи приобретают огромное и почти противоестественное значение, становясь, благодаря своей доказательной ценности, объектами яростного вожделения. Таким образом, правило перенаправляет огромное количество энергии, которая могла бы быть потрачена на философские споры или иные формы аргументации, на эмпирическую проверку. Человеческий материал современной науки превращается в ударную силу, состоящую из почти нечеловечески целеустремленных наблюдателей и экспериментаторов, генерирующих обширный, подробный, разнообразный, детализированный объем доказательств.
В то же время железное правило сохраняет эти свидетельства, поддерживая старую традицию «стерилизации», архивируя наблюдаемые явления в форме, которая как можно меньше искажается интерпретацией и другими следствиями ранжирования правдоподобия.
Мышление каждого поколения ученых по существу субъективно, и это допускается железным правилом. Но эта субъективность в долгосрочной перспективе не имеет значения. По мере того как сменяются поколения мыслителей, накапливаются наблюдения, со временем позволяющие точно сказать, какие теории лучше объясняют явление, а какие хуже. Конечным результатом является бэконовская конвергенция в отношении истины: мнение, подкрепленное данными, все сильнее указывает на единственную правильную теорию, которая учитывает и объясняет каждый аспект накопленных доказательств.
Таким образом, наука устроена подобно коралловому рифу. Отдельные ученые – это полипы, формирующие известковый панцирь, который становится частью рифа после их смерти. Этот панцирь – стерилизованный публичный отчет о проведенных ими исследованиях, компиляция наблюдений или экспериментов и общий вывод, в тех случаях, где его удается сформулировать на основе эмпирических данных, известных теорий и вспомогательных допущений. Ученый, как и полип, – полноценное живое существо, слишком человечное именно в том смысле, в каком это описали историки и социологи науки. Однако, когда организм гибнет, его человечность исчезает вместе с ним. То, что остается, – это доказательный экзоскелет научной карьеры. Вы можете увидеть голые факты, изложенные экспедицией Эддингтона по исследованию затмения: например, в рядах цифр, которые отображают сфотографированные положения звезд, и математических расчетах, которые дают предполагаемый изгиб солнечного света (см. рисунки 2.3 и 7.4).
Интеллектуальное здание, представляющее собой научное знание, в значительной степени состоит из этих останков экзоскелетов. Оно удерживается, подобно рифу, не самими живыми существами, но доказательствами и аргументами, которые производят живые существа, собранными в соответствии со строгим архитектурным планом, установленным железным правилом.
Посмотрите на театр научных исследований, и вы увидите жизнь. Вы увидите поверхность рифа, где полипы все еще процветают: вы увидите работающих ученых, проводящих свои исследования, руководствующихся предчувствиями, интуицией, амбициями, личным темпераментом, внешними обстоятельствами, культурным багажом. Если бы вы предположили, что это и есть наука во всей ее полноте, то пришли бы к выводу, что она насквозь субъективна. Я думаю, что именно здесь кроется типичная ошибка тех радикальных субъективистов, которые из повседневной контекстуальности научной деятельности делают вывод о ее долгосрочной контекстуальности на протяжении множества эпох. Наука, как и коралловый риф, отнюдь не настолько мягкая, хрупкая и временная структура, какой выглядит на первый взгляд. И то, и другое сложено из достаточно простого материала, который существует веками, переживая поколения органических существ, кишащих на его периферии, и образуя грандиозную каменную структуру, которая и лежит в основании дальнейшего развития.
Часть III. Почему науке потребовалось так много времени
Глава 9. Стратегическая иррациональность науки
Почему науке потребовалось так много времени? Потому что железное правило на первый взгляд кажется полным бредом
«Следует отдавать должное… теориям только в том случае, если то, что они подтверждают, согласуется с наблюдаемыми фактами». Это звучит так же научно, как все, что было сказано Исааком Ньютоном или
