Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Войдя в алхимическую лабораторию, он не только надевал мантию алхимика, но и перенимал его поведение, используя аллегорический язык и стиль мышления, концепцию материи и принципов химических взаимодействий. В своих убеждениях, поведении и словах он становился алхимиком.
Когда же на рассвете он покинул лабораторию и вернулся к своим исследованиям гравитации, халат остался висеть среди склянок, воронок и реторт. Днем он был только и исключительно физиком, использующим геометрический метод для объяснения закономерностей движения. Его беспокоил лишь вопрос о том, какие траектории можно вывести из каких математических законов.
Подобно великому актеру, Ньютон дал каждому из своих персонажей полную свободу действий, скорее используя, чем подавляя их, доводя до предела их ключевые проблемы, навязчивые идеи, предположения и способы рассуждения, играя ими. И поэтому метод Ньютона всегда был столь разнообразен: театр масок, репертуар драматических ролей. Каждое направление исследований проводилось в разных условиях по своему собственному сценарию: алхимия в лаборатории; гравитация в обсерватории; теология в пещере отшельника; философия – конечно же – в софийском саду.
Удерживая религию и философию вне сферы своих эмпирических исследований, Уэвелл следовал железному правилу, к тому времени ставшему социальным кодексом, признанным и уважаемым всеми серьезными учеными. Ньютону, напротив, не требовалось никаких правил, чтобы понять, что в физике имеет значение только эмпирическая проверка. Такого рода ограниченность была не какой-то внешней концепцией, а особенностью его мышления.
Или, по крайней мере, это было верно в то время, когда Ньютон жил и работал в Тринити-колледже, с 1667 по 1696 год. Годы спустя он, очевидно, осознал, насколько сильно его успех зависит от различий в методологии, и в возрасте 70 лет, прослужив почти два десятилетия смотрителем, а затем мастером Королевского монетного двора в Лондоне, сформулировал свою привычку в качестве методологического принципа, изложив ее миру в послесловии ко второму изданию «Принципов» (1713):
«Все, что не выводится из явлений, должно называться гипотезой; а гипотезам… нет места в экспериментальной философии».
Этим заявлением он сотворил великую полуправду. Если пытаться подобным образом описать все методы, которые Ньютон использовал с своей работе, мы получим в лучшем случае огромное преувеличение. В своих алхимических штудиях он стремился прочесть мистические символы, в исследованиях пространства и времени энергично дискутировал с призраком Декарта. И тем не менее вышеупомянутая цитата помогает довольно точно, хоть и кратко, описать метод Ньютона как ученого. Выводы, сделанные им в его титаническом труде, были получены благодаря процессу, который мы сейчас признали бы воплощением железного правила, и в первую очередь – его призывы не обращать внимания ни на какие другие достоинства теории, кроме ее способности объяснять явления. Итак, в послесловии к «Принципам» Ньютон принес своим преемникам, а заодно и всему миру, запрет на религиозные, философские и другие неэмпирические аргументы в науке, что является четвертым великим новшеством железного правила.
Этот запрет, как и более позитивный аспект железного правила – определение эмпирического тестирования в терминах поверхностного причинно-следственного объяснения, – полностью пронизан духом ньютоновской мысли. Исследователи, пришедшие на смену Ньютону, видели в нем воплощение самой сути эмпирических открытий. Приверженность обоим аспектам этого правила прокатилась по всей Европе, спровоцировав и ускорив революцию – научную революцию, – которая превратила скрипучий античный аппарат натурфилософии в изящный механизм производства знаний, каким является современная наука.
Ньютон не был революционером-одиночкой: ряд других ведущих деятелей натурфилософии XVII века помог подготовить почву для создания железного правила. Хотя именно влияние Ньютона оказалось решающим, другие его основоположники тоже достойны упоминания, и о некоторых из них я вам сейчас расскажу.
Нечто, уже достаточно сильно похожее на вето, налагаемое железным правилом на субъективизм и неэмпирическую аргументацию, можно обнаружить, как говорилось выше, в «Новом органоне» Бэкона с его отказом от «идолов» человеческой природы, языка и культуры в пользу доказательной силы простого наблюдения. Бэкон также предвосхитил поверхностное понятие объяснения, критикуя ранних натурфилософов в самых беспощадных выражениях:
«Неменьшая проблема заключается в том, что в своих наблюдениях и философии они тратят силы на исследование и трактовку принципов вещей и первопричин природы, в то время как вся полезность и возможности для применения заключены в промежуточных причинах».
Обоснование Бэконом поверхностного объяснения, в отличие от ньютоновской трактовки, поверхностно как в моральном, так и в метафизическом смысле: как только у вас в руках будет хороший набор причинно-следственных принципов, утверждает он, ваше изучение основополагающих механизмов, с помощью которых они действуют, уже ничто не сможет прибавить к вашему знанию. Тем не менее ему следует отдать должное за то, что он четко сформулировал обе стороны железного правила.
Необычайно точные астрономические измерения, сделанные датским астрономом Тихо Браге (1546–1601) без применения специальной техники, сыграли решающую роль в том, его помощник Иоганн Кеплер (1571–1630) смог в конечном счете сформулировать свои законы движения планет – физические принципы, которые, в свою очередь, могли быть объяснены теорией тяготения Ньютона. Применение Кеплером наблюдений Тихо сразу же продемонстрировало научную ценность мельчайших деталей, не представляющих особого философского интереса, – огромную важность цифр, фиксирующих изменения размером в миллионные доли целого числа.
Роберт Бойль (1627–1691), исследовавший свойства газов и множество других явлений, провозгласил преимущества проведения наблюдений независимо от каких-либо теоретических предположений:
«Чтобы сохранить свое суждение настолько непредубежденным, насколько это возможно в отношении любой из современных философских теорий, пока мне не будут предоставлены эксперименты, которые позволят мне судить о них, я намеренно буду воздерживаться от тщательного ознакомления с атомистической, декартовской или любой другой философией».
Таким образом, Бойль утверждает, что отправился прямиком в лабораторию, не читая ни одного из великих натурфилософов того времени; когда же он принялся отстаивать атомную теорию в своем эссе, из которого взят предыдущий отрывок, предположительно, это было сделано на основе одних исключительно эмпирических данных. Этот теоретический агностицизм слишком экстремален, чтобы служить универсальным рецептом для занятий наукой, и в любом случае современные историки сомневаются в том, что Бойль был достаточно точен и беспристрастен в описании своего метода. Тем не менее, подобно Бэкону в «Новом органоне», он сформулировал идеал в духе железного правила.
Галилео Галилей (1564–1642) также внес огромный вклад в современную картину мира. В числе прочего он предпринимал попытки записать математические формулы, описывающие закономерности физики, и вывести из них движения определенных типов объектов. Например, в «Двух новых науках» (1638) он использует физические принципы для расчета траекторий полета пушечных ядер и тому подобных предметов, показывая, что такие снаряды будут следовать классической математической кривой – параболе. Эта математическая
