Шизофрения - Наталия Вико

— Право, Владимир Сергеевич, ну зачем вы все это говорите? — девушка направилась к столикам с креслами, расставленным под тентом. — Расскажите лучше что-нибудь полезное. Например, что у вас в философии нового? — она опустилась в кресло, аккуратно расправив платье одной рукой, но по-прежнему не выпуская зонтик из другой.

— Позвольте?— Соловьев принял у нее зонтик и прислонил к ручке кресла, в которое собирался сесть сам. — Пусть на всякий случай здесь будет, поближе ко мне. Мало ли что? Вдруг все-таки от осьминогов отбиваться придется? — все никак не мог угомониться он, забавляясь Варенькиным наивным испугом.

— Я спросила вас про новости в вашей философии, — укоризненно посмотрела на него девушка, запахивая плотнее накидку.

— Новости? Да у нас, Варвара Михайловна, что ни день — то новости. Какую бы книгу ни открыл — сразу же и новость, — никак не мог отойти Соловьевот шутливого тона.

— Так какие книги вы все же предпочитаете? — чуть нахмурилась она.

— А вы? — поинтересовался он, прикидывая мысленно, как бы устроить ноги, которые и вытянуть-то некуда, но в таком положении на слишком низком кресле они уж точно начнут затекать.

— Владимир Сергеевич! Я первая спросила, — укоризненно сказала она и даже надула губки.

— Книги я читаю разные, — Соловьев слегка выдвинул правую ногу, которая уперлась в ножку круглого стола. — К примеру, произведения Шопенгауэра, Гартмана, Шеллинга, Гегеля, Спинозы, Сведенборга…— он быстро огляделся, нет ли все же где-то поблизости кресла поудобнее.

— А…ну, да… Спинозу, к примеру, я тоже читала, — девушка поправила шляпку, которую норовили сорвать с головы порывы свежего ветра, — но, если признаться, мне больше книги про любовь интересны.

— Чего-чего ты читала, дитя мое? Спинозу? — послышался сзади веселый голос незаметно подошедшего антиквара. Плотный, полный, румяный, он имел вид человека вполне довольного собой и жизнью.

Соловьев с облегчением поднялся с неудобного кресла.

— Михаил Михайлович, что-то вы сегодня заигрались. Как результат?

— А-а, — антиквар беспечно махнул рукой, — карта не шла, а в игре главное уметь вовремя остановиться. По-товарищески уступил свое место отпрыску российского купечества, который деньги проматывает в бесцельном шлянье по заграницам, — сказав это, он засмеялся заливисто и громко. — Вы тут, вижу, не скучали? — бросил вопросительный взгляд на дочь.

— Что вы, папенька! Разве ж возможно скучать с таким фантазером и придумщиком, как Владимир Сергеевич. Вы его, кстати, попросите про чудищ морских порассказывать. Он их страсть как любит! — глянула на Соловьева с усмешкой.

— Ну, так и впрямь, пойдем, что ли, к перилкам постоим?— предложил антиквар. — А то я уж за игральным столом в душном помещении засиделся, — он достал из кармана жилетки носовой платок и промокнул испарину на лбу. — А здесь славно так ветерок обдувает.

— И то, — с готовностью согласился Соловьев и вопросительно посмотрел на девушку.

— Ступайте-ступайте, Владимир Сергеевич. Я отсюда на море посмотрю. А вы, папенька, надели бы пальто, а то неровен час простудитесь на ветру.

— Остужусь немного и непременно надену, — пообещал тот, явно довольный заботой дочери.

Мужчины направились к борту корабля, но приостановились, пропустив спешащего юнгу со шваброй и пустым ведром, через край которого демонстративно была переброшена тряпка.

— Соблюдают приметы-то,— усмехнулся антиквар, — нигде так не соблюдают, как на море. С пустым ведром никто себе пробежать не позволит.

— Человечество, любезный Михаил Михайлович, к приметам относится посерьезнее, чем даже к религиозным обрядам, — улыбнулся Соловьев. — Потому как приметы по своей сути — есть знаки, принимаемые и признаваемые большинством людей в обыденной жизни. Ежели примета не сбывается — человек запросто забывает, а уж коли сбывается — служит уроком и предметом для разговоров на всю жизнь.

— А вы, любезный Владимир Сергеевич, неужто действительно решили арабский язык здесь выучить? — поинтересовался антиквар. — Дело полезное. После египетского похода Наполеона Бонапарта все в Египет потянулись за сокровищами, а куда же здесь без языка? А я хоть третий раз сюда приплываю, но кроме нескольких слов ничего не усвоил. Видно, не приспособлен, — развел он руками. — Может, Варвара одолеет. У нее голова свежая еще. А то бусурмане говорят промеж собой, руками размахивают, и не поймешь, может, о чем своем, а может, о тебе самом какие-нибудь несуразности.

— Да вот так…захотелось арабский язык выучить…— Соловьев неопределенно пожал плечами. — Вот так вдруг захотелось, и все тут. И климат здесь хороший…

— Великое это счастье, Владимир Сергеевич, когда сам себе принадлежишь. Вы, я полагаю, семейными узами еще не связаны?

Соловьев покачал головой.

— И не надо! — одобрил антиквар. — У меня первая супруга — Зинаида, царствие ей небесное, — перекрестился он, — была еврейка, красавица, пылкого темперамента, полная ветхозаветной энергии Израиля. Не поверите, я с ней по молодости лет сошелся без брака и жил вольно до тех пор, пока она не оказалась беременная. Была она из приличной семьи и хоть за свое еврейство держалась крепко, волей-неволей пришлось ей принимать православие, иначе никак нельзя было повенчаться. Это ее раздражало до злости. После принятия святого крещения и причастия, домой она, при всей своей природной бледности, влетела багровая, будто ей кто пощечин надавал, и просфору собаке бросила, которая рядом крутилась. Собака же просфору с жадностью проглотила. Может, по этой причине, а может, по какой другой, Зинаида недолго пожила. Так-то…— антиквар замолчал.

Соловьев слушал молча с сочувственным вниманием.

— А я через пару лет, — продолжил антиквар, — снова женился. На этот раз на русской студентке. Веселая, хохотушка, кокетка. Вот Варенька от нее родилась. Да только скажу я вам честно, — он оглянулся, проверяя, где дочь, — понять я не могу, что с женщинами после замужества происходит? Куда уходит юное очарование и покладистость? Вот у моей нынешней супруги — талант слушать. Только она слушает, слушает, молчит, молчит, а потом ка-а-к ответит, и сразу думаешь — сейчас руки на себя наложить или повременить денечек, — рассмеялся он. — Ну, это я так, к слову! Хотя, знаете, как из дому вырываюсь, без вина голова хмельная — хочу — туда иду, хочу — сюда, хочу — просто сижу и ни о чем не думаю, тоже ведь, согласитесь, дело преотличнейшее! И, главное, никому не подотчетен, никому! Сам себе хозяин… Н-да…— он вздохнул. — Вот вы — философ, объясните, отчего это так происходит — я про супругу свою, да и не только про нее, про всех женщин, — отчего они так нас поработили? Отчего прямо так и крутят нами, и вертят, как им заблагорассудится, а мы безропотно, словно агнцы небесные, им подчиняемся? Ведь должна же быть какая-то справедливость? Да-да, именно спра-вед-ли-вость! В конце концов, мы, мужчины, должны как-то объединяться, требовать этой самой справедливости… А то все терпим, терпим, пока какая-нибудь последняя незначительная мелочь нас окончательно из себя выведет…

— Вы мне один случай напомнили, Михал Михалыч, — Соловьев поднял воротник пальто. — И произошел он, кстати, в той самой стране, куда мы направляемся. В июне 1800 года здесь был убит французский главнокомандующий, знаменитый генерал Клебер. Убит он был молодым сирийцем, которого звали Сулейман эль-Халеби, которого тут же схватили, пытали и приговорили к казни. Экзекуция проходила при похоронном кортеже несчастного генерала, чтобы он будто бы лицезреть мог происходящее. Преступник на казнь шел храбро, словно предчувствуя, что своим поступком уже вошел в историю. А приговор-то был суров — сжечь правую руку, которой был нанесен удар…

— …сжечь у живого человека?! — послышался голос Вареньки, которая, утомившись от сидения в одиночестве, подошла к ним и услышала рассказ.

— …живого, Варвара Михайловна, — подтвердил Соловьев, — для устрашения местного населения, а затем посадить на кол, где должен он находиться, пока труп не растерзают птицы.

— Господи, папа, теперь и вас Владимир Сергеевич стращает! — укоризненно воскликнула Варенька. — Я скорее к вам подошла, чтоб сказать, мы к городу подплываем, а вы тут опять ужасы говорите! Вам, мужчинам, все бы про страсти говорить да живодерства всякие! — сказав это, она направилась на нос корабля, где уже начали собираться пассажиры, чтобы полюбоваться приближающейся Александрией.