XX век Лины Прокофьевой - Валентина Чемберджи

17 мая 1932 года прошла первая оркестровая репетиция «Гадкого Утёнка». Прокофьев переложил фортепианную партию для малого оркестра. Лина пробовала первый раз петь с оркестром, страшно волновалась, но вступала вовремя, что не всегда удавалось певицам сделать даже в сопровождении рояля. 19 мая 1932 года Прокофьев назвал Днём Пташки.

«Сначала генеральная репетиция, где она пела „Утёнка“ (голос звучал недурно, хотя могло бы быть лучше). ‹…› Вечером концерт. Пташка волновалась и от волнения теряла голос. В зале много знакомых, много интересного народу и много снобов. К снобам я отношусь враждебно: они часто культурны, обладают вкусом, понимают, но из искусства стараются сделать моду, как для платьев. Декретируется, например, что сегодня превосходно то-то; это „то-то“ лансируется, возносится и через два года выходит из моды. Дягилев считался со снобами. Но замечательно, что то, что он делал для снобизма, увяло; а то, что он делал для искусства, осталось жить. Пташка отлично выглядела с эстрады (особенно по окончании, когда ей поднесли белые лилии – с белым платьем)…»

Оркестром управлял Дезормьер.

После концерта Прокофьевых пригласили в один из самых снобских домов Парижа, где культивируется музыка. Пташка заметила, что во время исполнения Набоковы всё время хихикали, и когда они к ней разлетелись, она их «отшила».

Когда приехал Афиногенов[51], очень понравившийся и Прокофьеву, и Лине, они восприняли его, милого, чистого и весёлого, как противоположность всему снобскому, с которым так часто сталкивались. Прокофьев толковал «снобизм» уже на новый лад, приписывая это явление «гнилому Западу», то есть уже был знаком с известной терминологией. Слушал, как Афиногенов критиковал выступления Цветаевой и Бальмонта в свете «перелицовки» всей России.

Лине довелось петь и по радио, на вечере с русской программой, в которой было много сочинений Прокофьева. Она пела вполне хорошо, хотя радио тех времен, конечно, искажало голос. В её репертуаре были сочинения Мясковского, Шебалина и других современных русских композиторов. Прокофьев остался доволен.

В это время в Париже и завязалась дружба Лины с Афиногеновым, оставшимся верным ей в самых тяжёлых обстоятельствах её жизни. Приехала из СССР и его жена, американка, коммунистка, гораздо более резкая в воззрениях, чем он (как это всё изменится, и как трагически сложится судьба семьи, столь блистательной в тот момент!).

Сергей Сергеевич решил пригласить их в поездку в Гавр, предупредив, что это будет экзаменом драматурга на его ум. Он выдал Афиногенову план поездки и далее с удовлетвореним наблюдал, как тот ему следует. Всё же в один момент Афиногенов выбрал не кратчайший путь, так что, по-видимому, оценку пришлось снизить. Кроме того, из-за Пташки выехали позже, чем надо (постоянная претензия к ней со стороны Сергея Сергеевича); по его собственной вине в Руане приехали не к тому вокзалу; отели оказались переполненными, поэтому легли в два. Встали рано, обратный путь проделали на пароходе, по Сене; гость наслаждался красотой её берегов, поездка вышла очень приятной.

«Афиногенов сказал, что хотел бы написать со мной оперу. Это встречается с моими желаниями: пора сделать советскую вещь. К тому же, кажется, у Афиногенова есть знание сцены.

Я сказал:

– Но непременно конструктивного, а не разрушительного характера.

Воскресла мысль сделать не оперу, а пьесу с ритмованной декламацией, сопровождаемой музыкой, как я это задумывал ещё в 1924 году.»

Таков Прокофьев. Художник Радости бытия, – может быть, самый редкий, если не сказать уникальный тип творца. Далёкий от политики, уверенный, что ему удастся и дальше уворачиваться от угрозы её вмешательства, уставший от нормальных интриг и скепсиса Европы, увлечённый новыми вихрями, бушующими в родной стране, закрутившими в своих порывах талантливейших людей России. Последователь Christian science, разумный человек, он не мог поверить, что эта родная страна походя поломает им хребты и уничтожит в своих застенках.

Драматург предлагал как основу свою лучшую, по его словам, пьесу «Страх».

Прокофьевы ощущали разницу мировоззрения Афиногеновых и огромного количества своих парижских друзей, которых пригласили на чай в качестве ответного жеста на многочисленные приглашения. Собрались человек шестьдесят, а то и больше, – среди них Артур Рубинштейн, Пуленк, Согэ, Мийо, Онеггер, Дезормьер, Ферру, дамы и господа из высшего света. Приём устраивала, конечно, Пташка. Прокофьев назвал это собрание в собственном доме «буржуазным», Афиногенов подарил ему пьесу «Страх», а Прокофьев – фотографию. И то, и другое с трогательными надписями.

В конце года Прокофьев отправлялся в Москву.

Глава восьмая

Окончательный переезд в СССР в 1936 году

1932 год. В ноябре по пути в Москву Прокофьев проходит таможню. Досмотр благожелательный, но женские вещи изымают. На вокзале Афиногенов в кожаном пальто. Радость встречи. Держановский: «Музыка войдёт в колею, когда Прокофьев, Мясковский и Шебалин войдут в партию и поведут».

Шурик на свободе: бодрый и полный оптимизма.

Пребывание в СССР носит помпезный характер. Союз композиторов устраивает приём в честь Прокофьева. Голованов, Нежданова, Мейерхольды окружают его усиленным вниманием. ВОКС советуется, кого приглашать из-за границы. «Жалко уезжать», – признаётся Сергей Сергеевич.

В Париже встречает Лина, отношения очень нежные. Через несколько дней Прокофьев уже в Америке.

Он пишет Пташке с борта судна. В письме от 21 декабря 1932 года рассказывает:

«Пребывание моё в санатории заканчивается, так как завтра прибываем в Нью-Йорк. Жил я действительно как в санатории: ел, спал по 12 часов, гулял, немного читал, даже не играл ни в шахматы, ни в бридж и вообще умудрился ни с одним человеком не познакомиться… Зато вновь готов к бою. Каюта моя оказалась приятной, спокойной, немного холодноватой. Часто вспоминал тебя: ты, наверное, сразу определила бы, что тут лучше и что тут хуже, чем на Ile de France, но зато проявила бы нерешительность за обедом, при выборе menu, которое здесь обширное; изысканное, многие вещи очень вкусные, другие вкусны лишь по названию; вероятно нашла бы, что публика скучная… Вообрази, я так рано ложился спать, что не знаю даже, танцевали ли вообще на пароходе! Вчера впрочем был традиционный парадный вечер, пел хор из третьего класса (поедет на гастроли в Америку), таким образом пронесло, и ко мне не приставали».

26 декабря 1932 года Прокофьев пишет Лине, что уже гуляет по Нью-Йорку, который, как всегда, производит на него сильное впечатление, особенно ночью, со своими невообразимыми громадами домов, залитый светом. В Нью-Йорке много друзей, приходит Дукельский, который «рассыпался нежными чувствами по твоему поводу, говорил, что никогда не забудет твоего милого письма в то время, как я держал себя истинным зверем». Днём пошёл слушать Рахманинова: он играл свой Третий концерт, имел огромный успех. «Я заходил в артистическую, жал руку Рахманинову, он справлялся о тебе, а Mme Рахманинова о Святославе».