Актуальные проблемы языкознания ГДР: Язык – Идеология – Общество - Николай Сергеевич Чемоданов

Люди того времени, как и во все времена, вживались в тот язык, которому они учились дома у матери (mutter jhm hause)[306], в кругу семьи и который они потом применяли, постоянно испытывая его на точность выражения и преобразуя в процессе мышления и деятельности, приспосабливая к возникающим потребностям. И та первая форма, в которой им являлся язык, был родной диалект. Большинство людей того времени, оставаясь в местах, где они родились, или по соседству, до конца жизни не перешагивали через эту первую ступень коммуникативного средства – языка. Диалекты, каждый из которых был понятен ненамного дальше границ своей области распространения, обусловленной историей возникновения, а также экономически и политически, уже в то время свидетельствовали о чрезвычайной языковой раздробленности территории употребления немецкого языка. Можно выделить верхненемецкие (южно- и средненемецкие) и нижненемецкие диалекты; среди южнонемецких (oberdeutsch) – баварский с его особыми формами северо-, средне- и южнобаварского, алеманский с нижнеалеманским, верхнеалеманским и швабским; среди средненемецких – западносредненемецкие и восточносредненемецкие. К западносредненемецким относятся среднефранкский (рипуарский в районе Кёльна и мозельско-франкский в районе Трира), рейнско-франкский, гессенский и восточнофранкский; к восточносредненемецким – тюрингский; верхнесаксонский, лужицкий, силезский. Среди нижненемецких диалектов различаются, например, севернонижненемецкий, вестфальский, остфальский, восточноэльбский, бранденбургский. При этом старые границы раздела языков времен родового строя, очевидно, перераспределились под преобразующим влиянием, которое оказало на язык создание государственно-политических и суверенных церковных феодальных владений: герцогств, графств, епископств и т.п., а начиная с XIV века – в первую очередь образование новых территорий[307]. Такое сильное территориальное дробление народного языка, который продолжал оставаться, кроме того, функционально ограниченным рамками устного употребления, могло иногда создавать серьезные помехи для свободной коммуникации. Один неизвестный автор жалуется в 1527 г.:

«Als dan eynn ytlicher wulde ader sülde syngen als ym der snauel gewassen were, so bedörfft men wail tussen eynem Beyeren vnd Sassen eyn tolmetsch»

(«Когда бы всякий дворянчик болтал как бог на душу положит, то между баварцем и саксонцем требовался бы переводчик»)[308].

Несколько лет спустя, в 1538 г., Лютер в своих «Застольных речах» высказывает подобную же мысль:

«Es sind aber in der deutschen Sprache viel Dialecti, unterschiedne Art zu reden, daß oft Einer den Andern nicht wol versteht, wie Bayern Sachsen nicht recht verstehen, sonderlich die nicht gewandert sind»

(«В немецком языке, однако, есть много диалектов, различных видов говорения, так что один другого часто не вполне понимает, как баварцы плохо понимают саксонцев, в особенности те, которые не путешествовали»)[309].

Под саксонцами здесь, правда, в обоих случаях следует понимать жителей Нижней Саксонии. Таким образом, речь идет о крайней степени различия между Баварией и Нижней Саксонией, о носителях языка из двух противоположных периферийных областей распространения немецкого языка, между основной массой населения которых предположительно не было или почти не было контактов. С другой стороны, носители одного диалекта, очевидно, имели представление о других диалектах соседних областей, как, например, жители граничивших восточнофранко-баварских и тюрингско-верхнесаксонских областей Средней Германии, где благодаря растущим контактам в самых различных областях жизни уже тогда интенсивно шел процесс нивелировки и ассимиляции.

Интенсивность проникновения письменности во все сферы духовной жизни в первой трети XVI века значительно возросла. Так, в первую очередь в городах, но также и повсюду в деревнях увеличивался круг тех, кто постигал азы чтения и письма и мог и хотел выучиться сам или дать своим детям возможность получить начальное школьное образование. Кроме того, эти люди в процессе учения овладевали, по крайней мере пассивно, определенными письменными формами употребления немецкого языка, иногда в его наддиалектных проявлениях, а также определенными функциональными стилями. Ведь к началу XVI века уже существовало множество форм канцелярского, правового и делового языка, которые относились к достижениям коммуникативной практики предыдущих поколений, потому что в экономических, политических и культурных центрах сформировались предпосылки перехода к отвечающим новым потребностям, многофункциональным, хотя еще и очень неоднородным формам наддиалектного немецкого литературного языка. Вместе с М.М. Гухман мы понимаем под «литературным языком» сознательно культивируемую устную и письменную разновидность языка в рамках языка народности, охватывающего совокупность всех возможных языковых употреблений. При этом введением понятия «народность» (Nationalität) делается попытка охватить всю совокупность гетерогенных исторических этапов, предшествующих образованию наций[310], а «язык народности»[311], как абстракция, подчеркивает единство, скрытое среди пока еще хаотического и внешне непреодолимого многообразия. И вот эти начатки литературного языка подвергаются проверке на соответствие потребностям широких слоев во все возрастающей практике употребления. Уже в 1498 г. один из руководящих деятелей церкви констатирует:

«Alles volck wil in yetziger zit lesen vnd schriben»

(«Весь народ хочет в наше время читать и писать»)[312];

в 1524 г. Кристоф Шойрль говорил кардиналу Лоренцо Кампеджи, что

«der gemeine Mann jezt in einem Tage mehr lese als sonst in einem Jahre»

(«простой человек прочитывает сейчас за день больше, чем раньше за год»)[313].

К этому времени относится и начало развития народного школьного образования. После Реформации, например, в Саксонии при каждой церкви была школа[314]. В 1529 г. Лютер отмечал в качестве конкретной новой ситуации:

«Ist doch kein dorff so klein, das eins Schreibers emperen kuende»

(«Нет ни одной, даже самой маленькой деревни, которая могла бы обойтись без писца»)[315].

Действительно, в это время повсеместно развивалась официальная деловая переписка властей, заменявшая личное присутствие феодалов или, напротив, подданных. Но насколько нам сейчас трудно представить себе этот уклад, показывает, например, жалоба одного эрфуртского учителя того времени:

«Ich weiß schier nicht, wie ich meine Schulers leren soll der Ursachen halber, daß jetzunder, wo unser nur drei oder vier Deutsche zusammen koment, hat jeder einen sonderlichen Gebrauch»

(«Я толком не знаю, как мне учить своих учеников, по той причине, что сейчас, если сходятся вместе хотя бы только три или четыре немца, каждый толкует по-своему»)[316].

Об этом свидетельствует также факт существования многообразных манер написания у разных социальных групп даже в рамках одного города. Г. Кеттман, например, четко обрисовал письменно-языковой многопластовый профиль Виттенберга[317], обратив внимание на различия в письменном языке городской канцелярии, канцелярии саксонского курфюршества в Виттенберге, канцелярии виттенбергского университета, цехов, печатников, бюргерства и ученых. В. Беш указывал на удивительно большую шкалу письменно-социологических различий, имевших место даже в таких маленьких юго-западных городках, как Вилинген и Ротвейль