Черный цветок - Ольга Денисова

— А ну-ка, дайте взглянуть на вольных людей Оболешья, — недобро усмехнулся один из них, и добавил виновато, — у нас приказ — проверять всех оболеховских.

Полоз нагнулся к уху Есени и шепнул, коротко и властно:

— В толпу беги, шапку выверни, как учил. Быстро!

Есеня не секунды не сомневался, что Полозу ничего не стоит справиться с пятью стражниками, иначе бы он никогда его не бросил! А быстро бегать он умел, потому рванул с места и, перепрыгивая через пустые торговые ряды, дунул обратно на площадь. Кто-то свистнул, и ему наперерез от другой улицы побежал еще один стражник, но Есеня сразу его заметил и сменил направление, врезавшись в толпу, когда тому оставалось шагов десять, чтобы Есеню догнать.

Пожалуй, такого скопища народу он не видел никогда, и никогда в такой толпе не толкался. У них на базаре людей тоже хватало, но ни разу его не стискивали с такой силой.

— Дорогу вольному Своемыслу! — гаркнули справа, и толпа подалась в сторону, засасывая Есеню внутрь. Он, как учил Полоз, снял шапку и вывернул ее мехом наружу, но надеть не смог, так сильно его зажали со всех сторон. Пожалуй, ни один стражник не рискнул бы сюда сунуться! Однако Есеня ошибся: не прошло и нескольких минут, как стража, прокладывая себе дорогу тяжелыми плетками, направились в толпу. Но их планы спутал лихач в трех шубах на своих санях — спасаясь от копыт и кнута, люди отпрянули в стороны, и стражники оказались стиснутыми так плотно, что не могли размахивать руками, а Есеню оттеснили еще глубже, ближе к помосту. Шапка вылетела из вывернутой руки, но подобрать ее не представлялось возможным — стоило только нагнуться, и затоптали бы тут же!

Интересно, ради чего все они тут собрались? Ради того, чтобы поглазеть на тех, кто полезет за сапогами на неструганный столб, явно не стоило так рисковать! Выбраться из толпы Есеня все равно не мог, да и любопытство его с каждой минутой росло — наверняка, предстояло из ряда вон выходящее зрелище, если все эти люди согласны ждать его в таких жутких условиях. Он огляделся: лица вокруг него были странно осунувшимися, люди явно оделись в самое нарядное, что имели — деревенские приезжали в Олехов, одетые примерно так же: бедно и в то же время с претензией. Вычищенные полушубки, перевязанные яркими поясами, пестрые платки на головах женщин с чернеными бровями и нарумяненными щеками, шапки, которые надевали только по праздникам, такими новыми они выглядели. Некоторые держали на плечах детей помладше, впрочем, детей в толпе было немного. Неужели тут все из деревни?

Странная это была толпа — усталая и разгоряченная одновременно. Они таращились на помост с жадностью, переговаривались вполголоса, показывали пальцами на кареты и на «вольных людей». И в то же время Есеня каждому из них посоветовал бы пойти выспаться — глаза их оставались мутными, ненормальными какими-то. И на минуту ему показалось, что все они — ущербные, все как один. Почему он никогда не замечал, что его отец смотрит точно так же? Подслеповато хлопая ресницами, морща лоб, будто силясь что-то понять. Странный взгляд, пугающий, нечеловеческий.

Есеня пробовал оглядываться, надеясь разглядеть Полоза, но ничего не видел — толпа загораживала обзор: собственно, виден был только высокий помост, несмотря на то, что перед ним остановилось штук шесть карет. Зато Есеня отлично разглядел множество мальчишек, забравшихся на крыши пустых лотков и лавочек, которых оттуда пытались согнать стражники. Впрочем, те не усердствовали.

Когда на площадь выехала странная повозка, Есеня не сразу понял, почему толпа так заволновалась. То тут, то там раздавались крики, сопровождаемые взрывами едкого, злорадного смеха:

— Дорогу вольному Живораду!

Стража разгоняла толпу перед повозкой, и только тут Есеня разглядел, что она везет клетку с толстыми прутьями, а в клетке стоит человек, прикованный к прутьям за руки и за шею. Человек был грузен и высок, и раздет до пояса, отчего кожа его посинела, и на ней резко выделялись багровые, кровоточащие полосы.

Над площадью разлетелся страшный женский крик:

— Пустите! Пустите меня к нему! Я хочу умереть вместе с ним!

Женщине зажали рот, потому что после этого и сквозь шум толпы слышались придушенные вопли. Человек в клетке не шелохнулся, будто и не заметил ее крика. Глаза его смотрели вперед и словно ничего не видели. Или видели, но не здесь, не на площади, а далеко за горизонтом.

И тут Есеня догадался, что сейчас будет, и зачем люди здесь собрались. Не в лесу жил — слышал и про виселицы, и про то, что в других городах преступников казнят. Только не мог себе представить, что можно вот так — посреди города, на глазах толпы… Ему стало стыдно, неловко перед этим равнодушным человеком в клетке — Есеня пришел посмотреть на него, потешиться, словно это дрессированный медведь. Каково это — умереть на глазах тысячи людей? А с другой стороны, любопытство пересиливало любую неловкость. Люди же вокруг любопытства не скрывали и никакого стыда не чувствовали, впрочем, как и жалости.

Между тем, далее все происходило так буднично, так прозаично, что Есеня не верил, будто человека собираются лишить жизни на самом деле. На помосте появлялись какие-то люди, долго-долго зычным голосом читали приговор, настолько длинный, что Есеня не понял толком, в чем же этого человека обвиняют. Не в том же, право, что он скреплял своей печатью какие-то долговые расписки, перечисление которых заняло столько времени! Висельника освободили от оков и вывели из клетки, но прежде чем толпа снова его увидела, перед помостом произошло какое-то замешательство, шум и крики, несколько стражников направились к месту казни, толпа заволновалась, не понимая, в чем дело. Люди подпрыгивали и вытягивали шеи, надеясь разглядеть, что происходит, мужчины поднимали женщин на вытянутых руках, и те что-то говорили, но в шуме Есеня не расслышал ни единого слова.

И только когда приговоренного подняли по лестнице наверх, стала понятна причина задержки: он не хотел идти. Он упирался, повисал на руках стражи, рвался и кричал — тонко, отчаянно и нечленораздельно. Толпа отозвалась свистом, смехом и возмущенными воплями, а Есеня неожиданно понял, что ему больше не хочется на это смотреть. Нет, жалости он не чувствовал, разве что совсем уж в глубине души. Нечто вроде неловкости. Ему хотелось закрыть лицо руками — во всех рассказах приговоренные гордо всходили на плаху, и иногда произносили дерзкие речи в лицо палачам. Но никогда они не выли и не сопротивлялись, как дети, которых ведут умываться вопреки их воле. Это было просто отвратительно, а вовсе не интересно! Есеня беспомощно огляделся, но толпа не разделяла его точки зрения, напротив, они нашли происходящее забавным: кто-то хохотал, кто-то свистел и улюлюкал, кто-то уставился на приговоренного плотоядным взглядом с блуждающей полуулыбкой.