Патриот. Жестокий роман о национальной идее - Алексей Колышевский

Рогачев убрал руку, застегнул запонку.

— И кого же ты предлагаешь в качестве этого другого человека? Учти, что ни твоих, ни чьих выдвиженцев мне не надо. Не стану даже время на них тратить.

Кира широко раскрыла свои красивые черные глаза и несколько раз подняла-опустила ресницы, как будто огромная красивая бабочка затрепетала крыльями — зрелище было незабываемым и настолько очаровательным, что у Рогачева на мгновение перехватило дух.

— А зачем тебе кто-то, если есть я. И заметь, что я не одна. У меня есть команда ребят, которые без ущерба для проекта смогут здорово его расширить и улучшить. Так что, Петр Сергеевич, предлагаю вам себя, всю, без остатка. Я-то уж точно не стану шляться по застольям, воровать и стараться слить информацию Сеченову.

— Ну, а как ты скажешь об этом Герману?

— А зачем об этом говорить мне? Это твое официальное решение, он твой подчиненный и должен выполнить все, что ты ему прикажешь, и мне как-то наплевать на все его сопения по этому поводу.

— Ну, хорошо. Так я и поступлю. Черт возьми, приятно и опасно иметь дело с такой умной женщиной, как ты!

— Ты еще не знаешь, на что я способна, — улыбнулась Кира и полезла на стол.

Поп и Свин

Алик Бухиев прекратил мучить бумагу на рассвете первого мартовского дня. За окном было мутно, так же мутно было и на душе у Алика: книжка получилась маленькой и, как ему казалось теперь, после того как была поставлена последняя точка, глуповатой.

— Кто станет ее читать?! Кому она вообще нужна?! - Будущий гений пера ходил по небольшой комнате однокомнатной съемной квартиры и разговаривал сам с собою. — А вдруг этот гяур вообще пошлет куда подальше?

Тут Алик вспомнил про солидный аванс, выплаченный ему Герой в счет будущей книжки, и немного успокоился:

— Не пошлет. Иначе денег не стал бы платить. Вот лоховатый гяур! Да и статья получилась знатная!

Статья с немудреным названием «Фашизм не пройдет» была опубликована на сайте газеты «Око» две недели назад и стала для Бухиева чем-то вроде творческого дебюта. Как и положено дебюту, она провалилась бы, если бы не Полина Францевна — пожилая и чем-то похожая на Фаину Раневскую дама, редактирующая в Гериной организации все рукописи так называемых «колумнистов». Когда Алик принес ей свой текст, в котором одних только грамматических ошибок было около ста, то Полина Францевна, пробежавшись по его писанине опытным редакторским взором, подняла очки на лоб, отложила рукопись в сторону и, весело взглянув на Алика, изрекла:

— Какое, однако же, изумительное говно! Прямо образчик!

Алик сперва засмущался, потом его было охватил гнев, и он хотел ударить Полину Францевну стулом или еще чем-нибудь тяжелым, но та его успокоила:

— Вы, молодой человек, не переживайте. Когда я еще работала в газете «Правда», то меня частенько бросали моей большой грудью на тексты корреспондентов из дружественных республик, и уверяю вас, после моего скромного вмешательства все, что они писали, шло в печать, а то и на передовицу попадало, и было вполне, так сказать, ебабельно. Так что не расстраивайтесь. Врежем по вашим фашистам из «Катюши» так, что они обосрутся.

Алик попятился к двери и, пробормотав «спасибо», испарился, а умудренная жизнью и слогом Полина Францевна, проводив его взглядом и убедившись, что Алик плотно прикрыл дверь, произнесла себе под нос:

— Вот, извольте видеть. Все как при большевиках. Банда ишаков-графоманов снова в бою. Эхма, Поля, и за что тебе все это? — Она поглядела на стол, где лежала бухиевская статья, и со вздохом заправила в печатную машинку чистый лист бумаги (не признавала компьютера и притащила любимый «Ундервуд» из дома): — А статейку-то придется переписать заново. Ну, товарищи экстремисты-черносотенцы, не обессудьте.

То, что появилось в «Оке» после хирургического вмешательства Полины Францевны, было следствием возникновения в Москве организации под названием «Движение против миграции», от начала и до конца выдуманной Рогачевым и Поплавским. На роль лидера нашли какого-то колоритного семинариста Никиту, который решил, что становиться священником — это скучно и, чем махать кадилом, лучше уж идти за звездой по имени Профет, авось куда-то да попадешь. Он не ошибся.

На этого милого гоголевского бурсака двое кудесников, Рогачев и Поплавский, словно артисты Виторган и Светин в фильме «Чародеи», подвесив Никиту к потолку и как следует «колданув», нацепили полувоенный черный френч, кожанку, приказали бороды и усов не брить, научили, что и где говорить, и велели искать сторонников. Никита оказался отменным организатором, и количество обиженных теми, кто «понаехал тут», быстро росло и вскорости доросло до уличной демонстрации. Каковая и состоялась, профинансированная Рогачевым и на которой Никита в мегафон клеймил всех подряд: «понаехавших чурок», «чеченских бандитов», «продажные власти», «сионистов» и самого Рогачева, что называется, «до кучи». Примерно тогда же появилось и то самое невероятно наглое высказывание Никиты, — насчет нюханья Рогачевым кокаина и его игры в куклы, — которое Рогачев как-то показывал Гере в качестве примера полного разгула анархии в Интернете. Идея «Движения против миграции» никакой новизной и не пахла. Разнообразные политические монстры частенько прибегают к грязным провокациям против самих же себя, чтобы потом оправдать собственные ass shakings, вспомнить хотя бы поджог Рейхстага. В общем, все получилось, ДПМ стало официально-фашистской организацией, и необходимо было придумать борцов с ней. Помимо проплаченных блоггеров в отряд «борцов с коричневой чумой» попал и Алик Бухиев со своей статьей…

Дневник Бухиева стал пухнуть от читателей со дня выхода статьи. И хотя в основном отзывы были вроде: «чтоб ты сдох, вонючий чурка», «поезжай лечить баранов» и прочее, обидное и мерзкое, нашлись и те, в ком тема негодяев-фашистов, препятствующих миграции коренных жителей бывших союзных республик в сторону Москвы, нашла одобрение и поддержку. Алик в течение недели удалял из своего «жэжэ-дневника» сотни ругательных комментариев, а хорошие, знамо дело, оставлял и потом написал еше одну статью, потом еще одну… С легкой руки Брикер он сделался «литературным критиком», хотя сам читал немного и в основном чтоб «про пизделовки с ментами и про пацанов». Сказывалась тюремная закалка Алика, и чем публичнее становилось его имя, тем чаще стал звучать вопрос: «А за что вы сидели?» Бухиев долго отмалчивался, огрызался, намекал на какие-то «серьезные» дела с уголовными авторитетами, но кое-кому, кто разбирался в делах и тонкостях российской зоны и вообще всякой уголовщине, такие объяснения казались малоправдоподобными. Имидж «бывалого» сильно подпортил один идейный противник бухиевских идей, служивший по казенной части и выудивший на свет ту самую справку, которую однажды генерал Петя уже показывал Гере. Человеком он оказался благородным и просто прислал Алику по почте отсканированную копию документа, приписав к ней: «Не заткнешься, все будут знать». Алик был в панике: еще бы! С таким трудом, по крупицам созданный портрет простого приезжего паренька, прошедшего через безжалостные невзгоды большого города, грозил рухнуть к чертовой матери без надежды на возрождение. Насильников не любят нигде и никто: не созрело еще общество до толерантного к ним отношения и, дай бог, никогда не созреет. И вот пришлось встретиться с этим «казенным» человеком и заплатить ему за молчание, на что ушла изрядная часть из аванса, полученного Аликом-Свином за роман, который с легкой руки Геры получил название «Гастролер».

Рукопись «Гастролера» — сто страниц с крупно напечатанным текстом — лежала перед Аликом. На столе, рядом с рукописью, стояла наполовину выпитая бутылка «Глен Клайд» — отвратительного пойла, произведенного неизвестно где и неизвестно кем, но отчего-то именуемая все же «виски». Бухиев в какой-то степени имел говорящую фамилию, так как был истинным алкоголиком и подобного «Глен Клайда» он выпивал одну, а то и две семисотграммовые бутылки в день. Почти ничего не ел, как и подобает классическому «синяку-бухарику», и был тощ, как щепа. Глаза его ввалились, нижняя часть лица казалась тяжелой, но подбородок был маленьким, безвольным, и Алик был похож на человека, которого долго морили голодом и били по почкам резиновыми палками. Так же, рядом с бутылкой, в банке из-под каких-то консервов высилась гора окурков, и там же стоял портрет очень красивой женщины, с надписью на обратной стороне «Милому от Анжелы». Алику не везло с женщинами. Нет, их было много в его жизни, но вот найти хоть какую-то приличную, красивую, добрую и умную среди толпы веселых, гулящих особей женского пола, залетавших иногда на огонек его съемной жилплощади, не представлялось возможным. Женщины, особенно в Москве, стали крайне разборчивыми и брезгливыми: завлечь их красивыми словами о собственной гениальности и исключительности почти не получается, и Алик довольствовался кем придется. А ту фотографию он нашел на улице: видимо, кто-то выбросил ее во время ссоры из окна, так она и валялась на мокром и грязноватом тротуаре и промокла бы, превратившись в ничто, если бы не проходивший мимо Алик. Он подобрал фотографию, поглядел на нее, заботливо, чтобы не помять, убрал во внутренний карман плаща, затем купил для нее рамочку и всем, кто заходил в его берлогу, показывал портрет со словами: «Вот моя муза. Моя любимая. Скоро она вернется из Великобритании, где учится в Оксфорде, и мы поженимся». Алик мечтал. Он мечтал всю свою жизнь, что когда-нибудь станет богатым, как баи, которых он во множестве повидал на своей исторической родине, знаменитым, как Алла Пугачева, фотографиями которой была завешана целая стена в отчем доме, и талантливым, как… И так же, как мечтал, Алик ненавидел. Чужое богатство, славу, успех, талант.