Патриот. Жестокий роман о национальной идее - Алексей Колышевский

…Та девочка, ее звали Маша, Маша Сафронова. Она возвращалась из музыкальной школы, несла в руке футляр со скрипкой, и было ей 11 лет. На беду и по божьему недосмотру во дворе, который лежал на ее пути домой, сидел пьяный Алик, приехавший в Москву несколько дней назад и еще не определившийся, с чего ему начать покорять столицу. Настроение у него было паршивым, денег в обрез, хотелось выпить, пожрать и женской теплоты. Вид здоровой, румяной девочки-подростка со скрипкой в руках, одетой неброско, но чистенько, почему-то превратил Бухиева из человека в зверя. Он затащил насмерть перепуганную Тасю в подъезд и надругался над ней, после чего принялся запугивать несчастную девочку и грозить, что если та кому-нибудь расскажет о нем, то он отрежет ей голову. На этом месте, видимо, у бога открылись глаза, и он послал девочке спасение, а Алику неприятность в лице жителя этого подъезда — водителя самосвала, мужика на расправу скорого, который не стал особенно церемониться с Бухиевым и, «выключив» его с одного удара, позвонил 02. Так Алик попал в тюрьму, где его заднице пришлось несладко и лишь примерное поведение и «дружба» с начальником зоны, который и от уголовника-то отличался только тем, что носил форму с погонами, спасли Бухиева от самого кошмарного исхода. Алик освободился досрочно. Ненависть кипела в нем, но возвращаться в тюрьму не хотелось, а, наоборот, хотелось в Москву, куда он и вернулся. Жизнь закрутила его, била об острые углы всеми частями тела, как будто мстила за ту девочку, пока наконец не оставила его наедине с «Гастролером», фальшивым виски и портретом чьей-то возлюбленной на столе.

Неудавшийся поп-расстрига Никита спал в большом кресле на кухне. Вместе они всю ночь обсуждали содержание следующей «антифашистской» статьи, в которой Никита должен был показать всему миру свои замашки местечкового фюрера и предать анафеме «бесчеловечный режим кровавой гэбни». За основу они решили взять недавний митинг, на котором разом выступили все птенцы, выпестованные Рогачевым, те, которых он в кулуарах ласково называл «мои мудачочки»: Емцов, политическая женщина с японской фамилией, Огурцов, Косякин, шахматист в кепке и, разумеется, Никита. Покричать и послушать их пришло довольно много народу, и мимо такой благодатной темы пройти было никак нельзя. Лена Штопик, вместе со своим Болтиком и цифровой фотокамерой побывавшая на митинге, принесла с него фотографии, Геркулес накидал план статьи, Иц придумал броский заголовок, а Обморок, критично посмотрев на все это, заявил, что «все говно» и он «мог бы лучше», только вот «его чо-то ломает», после чего все материалы попали к Алику. Он пригласил Никиту в качестве консультанта, они довольно быстро сообразили насчет текста, и не привыкший еще к такому количеству и качеству спиртного неудавшийся поп, по выражению Алика, «спекся».

…Эта статья, как и все предыдущие, не миновавшая шлюзов Полины Францевны, вскорости вышла и вызвала не меньший резонанс, чем предыдущие. Аудитория была разогрета, и «Гастролера» решено было выпускать в свет. Гера, сделавший попытку прочитать роман, пришел в ужас от количества мата, стилистических и фактических ошибок и вызвал Полину Францевну. Потребовал от нее объяснений, на что эта замечательная бабуся ответила так:

— Мой друг, видите ли, в чем тут загвоздка: этот рулон бумаги, который вы называете высоким именем романа, не подлежит вообще никакой редактуре. Его либо надо от греха сжечь и никому не показывать, либо, черт меня побери, если я ничего не понимаю, его надо издавать таким, каков он есть. И у Пикассо имеются поклонники, называющие его мазню гениальной. Так что мешает появиться таким же ревнителям у эдакой вот писанины?

Гера махнул рукой и написал сверху рукописи на титульном листе: «Делайте что хотите. Я не против. Г.К.», и роман ушел в типографию, снабженный обложкой, нарисованной Леной Штопик. На обложке был изображен огромный таджик, одетый в ватник, грязные кирзовые сапоги и имевший в левой руке десятирублевку, а в правой батон белого. Из-за спины у таджика выглядывали прутья метлы из орешника. Кирзовыми сапогами он попирал малюсенькую Москву, которую можно было идентифицировать по нарисованным куполам собора Василия Блаженного. Вид у таджика был растерянным, словно он и сам недоумевал, что ему делать на обложке. Все попытки переделать выражение лица таджика не увенчались для Лены Штопик успехом, и она, извлекши Болтика из заднего кармана и о чем-то там с ним пошептавшись, сообщила, что согласно ее творческому видению все так и останется, а в растерянном таджике «есть несомненная интрига».

А потом с большим успехом прошла рекламная кампания «Гастролера». Иц и Обморок придумали заклеить афишами с изображением обложки некоторое количество московских заборов, ограждающих многочисленные столичные стройплощадки, Геркулес прописал задание для блоггеров, Лена Штопик сфотографировала Алика на фоне строек, вокзалов и рынков, и фотографии эти вскорости наводнили Интернет и печатные издания, которым поступила короткая команда «фас». Иц, заявив, что никакого административного ресурса ему не надо, решил вопрос с несколькими телевизионными программами, и вся страна увидела приодетого Алика с замазанными гримом черными впадинами вокруг глаз, который при попадании в камеру заученно и нудно принимался говорить о фашистах. Гера, который хотел устраниться от этого мероприятия, все же не выдержал: как-никак это в его издательстве вышла первая книга, а не где-нибудь! Поэтому он лично позвонил во все самые крупные книжные магазины и от лица Рогачева наказал им сделать горы из «Гастролера» и горы эти вырастить на самом видном для читателя месте, чтобы не прошел мимо. Все это принесло свои плоды, и тираж «Гастролера», напечатанный в количестве сто тысяч штук, стал быстро расходиться. Алик был, само собой, рад больше всех, орал везде, где только можно, «Слава России!», о гяурах и своих веселых текстах, которые приведены полностью в этой книге, и не вспоминал. И однажды он, познав на себе все обманчивые прелести звездной болезни, в одном из интервью сравнил себя с Ремарком, после чего, говорят, у Полины Францевны случился инфаркт.

Черная топь

Кира продолжала «накачивать» Рогачева, и особенно долго напрягаться ей не пришлось: убедила.

Была суббота, выходной день, и Гера отдыхал после пятничной традиционной попойки, с трудом вспоминая внешность какой-то не то Маши, не то Даши, которую он вчера «склеил» в клубе «Хангри Дак» — известного московского рассадника разврата, где «офисный планктон» оттягивается на полную катушку, прожигая здоровье, оставшееся еще после трудовой недели. То ли Маша, то ли Даша все время порывалась зачем-то выпрыгнуть из машины, и сердитый Вова покрикивал на нее, а Гера с хохотом и улюлюканьем стаскивал со строптивой девушки части туалета. В конце концов все закончилось по традиционному уже пятничному сценарию: девушка прекратила ломаться и доставила Гере то, что от нее требовалось, а затем, высосав Гере мозг, вошла в раж, и Гера поменялся местами с шофером Вовой, мерзнувшим в это время на улице. Потом они еще где-то куролесили, Маша-Даша неожиданно потерялась прямо по дороге, и все попытки найти ее не увенчались успехом: видимо, она все-таки выпрыгнула из машины так ловко, что никто этого не заметил. Совместные оргии духовно сблизили Геру и шофера Вову. Вова перешел на обращения «братан» и «чувак», Гера не возражал: близких друзей у него давно уже не было, и Вова стал кем-то вроде суррогатного друга.

Бросив гиблую затею (Маша ли, Даша ли, какая разница?), Герман пустился в путь и спустя несколько минут достиг кухни. Квартира была огромной, и попасть из одного ее конца в другой было утомительно и долго. Из холодильника он извлек две бутылочки «Смирнов Айс» и пустился обратно в свой кабинет, где давеча и уснул прямо под письменным антикварным столом на слоноподобных резных ножках. Осторожно сев на краешек дивана, Гера включил легкую музыку, оставшуюся от Насти, — это был диск с мелодиями в стиле фэн-шуй, и под эту психоделию для домохозяек, открыв обе бутылочки сразу, начал отпивать поочередно то из одной, то из другой. Через минуту по всему телу, скрученному свирепым похмельем, прошла желанная истома. Гера лег на диван, закрыл глаза и приготовился просто полежать, наслаждаясь покоем, как вдруг телефонный аппарат цвета слоновой кости, тот самый, где нет диска, а вместо него заглушка с логотипом ЗАО «Two-headed eagle», разразился непрерывной трелью. Геру подбросило на диване, приземлился он точно на пятки, схватил трубку и выдохнул:

— С-слушаю!

— Собирайся, поедешь ко мне. Машина за тобой уже поехала, будет минут через пять. — Рогачев говорил четко и зло, каждое его слово резало похмельного Геру точно автогеном: быстро и болезненно.

— Но сегодня же выходной, — попытался слабо возразить Гера и вместо ответа услышал короткие гудки. — Вот скотина! Молочный братец, мать его. — Гера принялся надевать брюки и, ухитрившись попасть обеими ногами в одну штанину, упал на пол, сильно ударившись локтями. — Сволочь, как же ты меня достал, а!