Пункт третий - Татьяна Евгеньевна Плетнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Неделю теперь на жопу не сядет, – предупредил врач.
4
– Да не сяду я, неужели неясно, – прошипела Александра Юрьевна, прибавляя шагу.
Машина с открытой дверцей медленно ехала вровень с нею, прижимаясь к обочине. В машине сидели двое: шофер и собственно приставала.
– Садитесь, девушка, подвезем, – канючил он.
Встречный ветер мешал бежать, и не было сил даже испугаться по-настоящему: бред, бессмысленное нагромождение событий, бесконечный кошмарный сон.
Машина остановилась; приставала, проваливаясь по колено, пробился сквозь придорожный сугроб и направился к Александре Юрьевне.
Она подпустила его поближе и сказала спокойно:
– Отстаньте, а?
– Простите, что напугал, Александра Юрьевна, – почтительно обратился к ней молодой человек, – не узнаете?
Он стоял перед нею, щурясь от летящего в глаза снега, и ветер раздувал полы его расстегнутой куртки. Качающийся фонарь временами ослеплял Александру Юрьевну, лицо же преследователя оставалось в тени.
– Не узнаете? – переспросил он. – Я как-то у вас на допросе…
– Шекспира читали, – тут же вспомнила Александра Юрьевна.
Молодой человек смущенно улыбнулся и кивнул.
– Простите, но мне просто необходимо с вами поговорить…
– О чем?.. – спросила Александра Юрьевна, пораженная изысканностью прелюдии. Хотя, вообще-то, брать человека с улицы в высшей степени разумно.
Она вспомнила свою идиотскую записку и совсем неопределенный уговор с Фейгелем; он решит, что она вернулась домой отсыпаться, мать же родная спишет все на очередное безобразие. Разве что бедолаге декану сообщат завтра же.
– Это и вам будет интересно, – вежливо настаивал чекист, стараясь запахнуть куртку; фонарь над их головами размахивал ослепительной снежной гривой.
Александре Юрьевне представилась процедура входного шмона – что-то тягучее, тоскливое: неживой казенный свет, кафельные стены, босые ноги на полу; поспать не дадут, дотянут до утра, и сразу – допрос.
– В Бутырку повезете, – спросила она, направляясь к машине, – или в Лефортово?
…Хотя бы несколько минут прокемарить в тепле.
– Зачем вам в Лефортово? – удивился молодой человек.
…Значит, в Бутырку, туда дальше ехать, и может быть, и впрямь удастся поспать.
Александра Юрьевна взглянула в последний раз на родную улицу во всей ее зимней красе: ни сожалений, ни грусти, ни желаний, кроме одного: немедленно заснуть в тепле.
– В машине разговаривать не совсем удобно, – сказал он, удерживая ее за рукав.
– В Бутырке наговоримся, время будет, – отвечала она. – Поехали, а то холодно.
– При чем тут Бутырка? – удивленно спросил чекист.
…Задержание через ментовку?.. Там-то уж точно хрен поспишь.
Александра Юрьевна зевнула откровенно и широко.
– Везите куда знаете, мне-то что.
– Александра Юрьевна, – взмолился молодой человек, – да послушайте же наконец, я хочу с вами поговорить, без свидетелей, понимаете, а там, в машине – шофер. При чем тут Бутырка?
– Ну говорите, – ничего уже не понимая, согласилась Александра Юрьевна. – Здесь шофера нет, говорите, только скорее.
– Разговор у меня долгий, – вполне симпатично улыбнулся он, – шофера-то здесь, конечно, нет, зато метель…
– Что ж поделать, – сдержанно, чтобы не попасть впросак, сказала Александра Юрьевна. – Не на чай же вас приглашать.
– Да я бы и не пошел, не обижайтесь, пожалуйста, но дома у вас… э… не лучше, чем с шофером, сами понимаете.
Александра Юрьевна молчала. Вот так, ни за хрен, могла она сейчас потерять навсегда эту улицу, светлую метель с последним непогашенным окном в угловом трехэтажном доме, и…
– Я говорю, что нам необходимо встретиться, – повторил чекист, – без шоферов, без метелей и без прослушки, понимаете?
– Это в раю, что ль? – поддела его Александра Юрьевна и сразу поняла, что врет. Рай был рядом: прозрачная метель, ровный и теплый свет в окне, заснеженный, притулившийся к тротуару спящий троллейбус.
– Ну, в рай меня по определению не пустят, – весело сказал молодой человек и похлопал себя по отсутствующим погонам. – Так что давайте как-нибудь попроще – в Пушкинском музее, например, завтра у входа в четыре тридцать.
5 сентября 1982 года
– В полпятого еще совсем темно, сами знаете, – говорила Александра Юрьевна.
«Заинтриговала, бля, читателя, – злился Валентин Николаевич, сидя над рукописью. – Ну прям роман у нас, у них то есть, начинается. Светлое чувство из прозрачной метели возникло, поди ж ты».
В избе было темновато; небо совсем заволокло, и день стал душным и вялым.
Александра Юрьевна сидела на полу, привалившись спиною к стене, и рассказывала подельникам об утреннем шмоне на станции. Вид у нее при этом был беззаботный и даже счастливый, и майору захотелось сказать ей что-нибудь обидное, например, что вкус у нее так себе и что ее так называемый роман с трудом ковыляет от фарса к банальной, в общем-то, мелодраме.
Он потратил уже уйму времени на это сомнительное чтиво; обычная дамская писанина, бесцельное вышивание, нитка – вправо, нитка – влево, дурацкий узор с претензией на оригинальность.
Валентин Николаевич вздохнул, отодвинул рукопись и взялся за протокол.
«…Пункт 4. Текст, изготовленный фотоспособом, начинается словами: «Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство…»[55].
Чушь, прошлогодний снег, что попало брали, идиоты. Александра Юрьевна настырно тарахтела над ухом, и сосредоточиться было невозможно.
– В сельсовет привели, менту местному отдали; сидит, дурак сонный, глазами хлопает, действует по инструкции. И тьма за окном. Вы, говорит, задержаны по подозрению в краже пишущей машинки на станции Хвойная и я по закону обыск обязан произвести. Как же так, говорю, лейтенант, на станции Хвойная поезд полминуты стоял, что же я, по-вашему, за полминуты в темноте прохожего с машинкой углядела – на станции Хвойная, наверно, у каждого машинка имеется, и все они их с собой носят, особенно по ночам, – машинку украла и снова в поезд вскочила, так, что ли?
А он отмахнулся – все, мол, по закону делаем, – и ну рюкзак перетряхивать. Тут этот, с драной губой, подвалил, стал следить за соблюдением законности.
– И много нашмонали? – осторожно спросил Рылевский.
– Роман отмели, суки, – тоскливо сказала Александра Юрьевна.
Старицкий обхватил голову руками и, изображая крайнюю степень отчаянья и гражданской скорби, стал молча раскачиваться из стороны в сторону на скрипучей кровати.
– Пропала русская проза, – сказал он, наскрипевшись всласть.
– А еще что? – перебил его Рылевский.
– Петарды уборинские отобрали, – призналась Александра Юрьевна. – Две пачки.
…Пункт 2. «Хлапушки питарды», – прочел Валентин Николаевич.
– Петарды еще мент записывал, – продолжала Александра Юрьевна, – обрадовался страшно, знаю, говорит, какую рыбу вы глушить собирались, диверсанты, этим всю деревню взорвать можно. А Губа как увидел, что он там пишет, – обругал его и из-за стола выпихнул, и далее уж законность, сами понимаете, торжествовала.
– А машинка-то откуда взялась? – не отставал Рылевский.
– Из рюкзака, – печально сказала Александра Юрьевна, – машинку-то пунктом первым пустили.
…Пункт 1, – сверялся Валентин Николаевич, – печатная машинка «Москва», чехол
