Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это острая характеристика неловкости бытия ученого, любящего элегантность, в соответствии с железным правилом: в своих личных размышлениях он позволяет изяществу и красоте теории убедить его в ее истинности, но не может использовать эти аргументы при убеждении других. Подобно Уэвеллу, лишенному права теологически рассуждать в своей научной работе, ученый-эстет не может публично – или, по крайней мере, официально – обратиться к своим самым сокровенным источникам прозрения.
Есть ли в этом смысл? С практической точки зрения, безусловно: запрет на споры об эстетике вынуждает всех ученых, вне зависимости от того, насколько они влюблены в красоту, вкладывать свою энергию, если уж не страсть, в предсказание и генерирование эмпирических проверок. Но соответствует ли научная аргументация, проводимая в соответствии с таким предписанием, правилам логики? Нет, она представляет собой категорический отказ от полезной информации. Таким образом, вопрос заключается в том, насколько ценными в конечном счете являются эстетические соображения.
Еще раз обратимся к истории. С одной стороны, идея о том, что микрокосм отражает макрокосм, оказалась совершенно тупиковым тезисом. Однако исходная идея была не такой уж и глупой: исходя из того, что знали люди в 1600 году, Бог, вероятно, должен был получать огромное удовольствие, повторив свое творение в соответствии с одним и тем же планом в любом масштабе. Ньютона нельзя критиковать за то, что он колебался между экспериментом и интерпретацией. Но, в конце концов, если отбросить красоту фракталов, оказалось, что поиск глубоких параллелей между великим и малым ничего действительно ценного нам не дает. То же самое верно и для пифагорейского подхода квинарианцев. Вслед за Дарвином стало ясно, что универсальной формальной структуры в организации видов не существует, реален же только закон беспорядка Гершеля.
С другой стороны, существуют и успехи эстетического подхода: математические преобразования типа изменений телосложения Д’Арси Томпсона, восьмеричная структура Гелл-Манна и его система кварков, а до них – еще ряд открытий в математической физике, химии и других науках. Неудачи достигают эпических масштабов, но и успехи слишком важны, слишком часты и слишком примечательны, чтобы их игнорировать.
Поэтому научное исследование должно непредвзято относиться к эстетическим соображениям. Оно должно позволять красоте во всех ее формах служить руководством в соответствии с наблюдаемыми фактами. По мере продвижения следует вести своего рода «журнал оценок», ранжируя различные стили эстетического мышления в соответствии с их успехами и неудачами в различных областях научных исследований. Может показаться, что поразительные симметрии чрезвычайно важны в фундаментальной физике, и иногда – в физиологии, но почти бесполезны в биологической таксономии. Зацикленность на простой арифметике – как это проявляется в древнем законе четырех, изображенном на диаграмме Бирхтферта, или пяти, лежащем в основе квинарианской системы, – может оказаться полной бессмыслицей. Создатель Вселенной, похоже, не такой уж математик. Со временем наука могла бы научиться отличать нумерологическую метафизику системы четырех элементов и ей подобных от тонкого и аккуратного внимания к порядку и симметрии, которое привело нас к теории кварков.
Железное правило, однако, не следует по этому разумному пути. Оно болезненно простодушно, и совершенно не заинтересовано в проведении сложных различий; оно полностью исключает эстетические рассуждения, отвергая хорошее наряду с плохим.
Предположим, вам вручают конверт. Вы знаете, что, скорее всего, в нем содержится ценная, или даже решающая информация, необходимая для реализации ваших целей. Откроете ли вы его? Если в нем упоминается эстетика, железное правило заставляет выкинуть этот конверт. Это нелогично, неразумно и нерационально.
Научный рационалист, подобный Попперу, мог бы рассматривать железное правило с его превознесением эмпирической проверки как блестящий инструмент разума, устраняющий назойливую теологию, беспомощную философию и сентиментальную слабость к красоте – возможно, не безболезненно, но с неумолимой логикой, которой никто не мог бы справедливо противостоять. Я, напротив, считаю, что неуклюжая операция, проводимая правилом, нарушает принципы рациональности. От кое-чего из того, что она устраняет, нам следовало бы избавиться, но порой эта тенденция заходит слишком далеко, причем особенно упрощенным и бездумным образом: она налагает полный запрет на все формы неэмпирического мышления, независимо от того, насколько они логичны, независимо от их практической полезности, независимо от того, насколько хорошо они работают совместно с эмпирическим наблюдением. Железное правило воздействует на человеческую мысль не хирургическим скальпелем, а тесаком мясника.
Прогресс, достигнутый благодаря этой борьбе, невозможно отрицать. Железное правило может привносить иррациональность в научную аргументацию, но это стратегически блестящая иррациональность, заставляющая людей яростно исследовать эмпирические тонкости, что делает современную науку столь грозной машиной для производства знаний.
Впервые читая «Структуру научных революций» Куна, я уделил слишком много внимания перечисленным революциям и пропустил то, что в книге было действительно важным: предположение о том, что наукой, высшим достижением рационального мышления, движет своего рода узость или слепота. Эту мысль я заметил только во время второго чтения – в поезде где-то между Филадельфией и Нью-Йорком, до сих пор помню этот момент, – тогда я взглянул на эту книгу совершенно по-новому.
Кун ошибался насчет парадигм. Личное мышление ученых не замкнуто, не ограничено, как он предполагает. Что ограничено на самом деле – так это официальная речь ученых, лишенная философии, религии и красоты, и эти ограничения, в значительной мере иррационально узкие, имеют тот же эффект, который Кун объяснял господством парадигмы: запуск яростного, упорного и требовательного поиска возможных объяснений, который порой невозможен в принципе, учитывая слабости нашей психологии. Вся эта смесь в одном флаконе – потрясающий парадокс, урок смирения и напоминание о том, что люди – очень интересные существа.
Когда-то между людьми прошлого и современной наукой стоял, по-видимому, огромный логический барьер. Железное правило, первая заповедь науки, выглядело чем-то противоестественным; осознавая его порочность, искатели знаний не видели причин применять железное правило на практике; не видя его в действии, они не могли иметь представления о его силе. Если человечество собиралось получить вакцины, электродвигатели, беспроводные коммуникаторы – источники здоровья, двигатели промышленности, новые способы коммуникации, – что-то из ряда вон выходящее должно было разрушить этот барьер. Исключительная личность Ньютона, его инстинктивное стремление к разделению на части были подходящим видом эксцентричности. Но он не смог бы прорваться к вершинам в одиночку. Так обратимся же к более масштабной истории о внезапной смене взглядов в Западной Европе XVII века.
Глава 11. Появление науки
Почему наука появилась именно в Западной Европе, а не в каком-то другом месте? Почему это произошло именно в XVII веке, а не в какое-то другое время?
Посмотрите на
