Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Даже после того, как великолепные открытия, сделанные с помощью узкоэмпирического метода Ньютона, были опубликованы в «Принципах» в 1687 году, не приходилось говорить о том, что его стратегии повсеместно примут другие натурфилософы. В этом случае ньютоновский труд мог бы стоять особняком, возвышаясь над последующими столетиями, как долгое время возвышалась философия Аристотеля, вызывающая восхищение, но не имеющая себе равных. Этого не произошло: мыслители взялись за проект Ньютона, продолжая углублять его основы и расширять диапазон – разрабатывая теории тепла, света, электричества и структуры материи – в тех же строгих рамках, которые использовал сам Ньютон.
Чтобы Ньютону можно было столь эффективно подражать, его преемники должны были не только распознать нечто вроде железного правила, на которое опираются его исследования, но и безоговорочно принять это правило как руководство к действию в собственных работах. Разобраться, возможно, было не так уж сложно; Ньютон помог ученым, добавив свои знаменитые методологические замечания – «Я не выдвигаю гипотез» – ко второму изданию «Начал» в 1713 году.
Однако для того, чтобы мыслитель придерживался железного правила в собственных исследованиях, требовалось найти способ преодолеть вопиющую иррациональность этого правила. Даже тот, кто искренен в своем намерении следовать правилу, может легко вернуться к запрещенным способам мышления в тех случаях, когда они кажутся ему уместными и убедительными – как, например, Бойль, выступавший за атомизм за годы до Ньютона.
Нравственно разделяющий настрой того времени, должно быть, помог последователям Ньютона придерживаться своего решения. Но даже когда работа Ньютона стала объектом всеобщего восхищения, появилось кое-что еще, что, несомненно, оказалось в конечном счете еще более полезным: признание необходимости разделения между публичными спорами в официальных каналах научной коммуникации, должным образом контролируемых железным правилом, и частным мнением, в котором философия, теология и красота являются неотъемлемыми элементами, дающими ученому полную свободу действий. У самого Ньютона такого разделения нет; насколько мы можем судить, он применил изречение о том, что «важны только эмпирические данные», как к своим внутренним размышлениям о математической физике, так и к опубликованным заявлениям – такова была его необычная личность, методы разделения и изолированности, подобные спаррингу нескольких персонажей в великой драме исследования. Однако тем, кто обладает более заурядным умом, было бы гораздо легче придерживаться железного правила, если бы его применение требовалось только в спорах, а не во всем образе мышления целиком. Таким образом, после Ньютона внедрению железного правила в огромной степени способствовало то, что оно ограничило свою сферу применения и борьбу против субъективности и неэмпирических аргументов научными журналами и публичными выступлениями, оставив частные рассуждения неограниченными, – добровольно установленное ограничение силы правила, которое является неотъемлемой частью современной науки, как мы ее понимаем.
Следовательно, объяснение появления науки должно учитывать то, что железное правило ограничивает свое внимание только публичными аргументами. Полная история этого решения длинна и сложна и все еще разворачивается по мере того, как развиваются стандарты научной объективности и методы «стерилизации». То, что члены Королевского общества задумали свой домашний журнал, основанный в 1665 году, как раз в то время, когда Ньютон начал размышлять о природе гравитации и света, несомненно, сыграло свою роль. Но это само по себе не объясняет создания в сознании ученого личного пространства, куда никакие правила не смеют вторгаться. Однако в знаменитом кризисе XVII века мы можем разыскать условия, благоприятствовавшие этому последнему шагу в построении машины знаний.
В 1675 году Исаак Ньютон столкнулся с общественной и профессиональной катастрофой. Семью годами ранее он был избран членом Тринити-колледжа, а стипендиаты должны были в течение семи лет после своего избрания принять духовный сан – быть рукоположенными в священники англиканской церкви. Это Ньютону не нравилось. Его тщательное изучение Священного Писания убедило его в том, что Иисус Христос не был равен в полной мере Богу Отцу, а скорее был создан им, что являлось отрицанием доктрины Святой Троицы, триединой природы христианского Бога, в честь которой его собственный колледж получил свое название. С точки зрения англиканской церкви, он был арианином, еретиком. С его собственной точки зрения, пребывала в заблуждении здесь именно церковь – заблуждении, которое он прослеживал до мошеннических исправлений Священного Писания в четвертом и пятом веках. Он не мог запятнать свою душу, став приверженцем извращенной религии; он не мог стать англиканским священником. Но в этом случае ему пришлось бы отказаться от своего окружения, с чем он, похоже, в какой-то момент в 1675 году уже смирился.
Он не только потерял бы свой доход; если бы причина его ухода стала известна – если бы его коллеги по университету или Королевскому обществу догадались, а они вполне могли догадаться, что за его нежеланием принимать духовный сан стоит ересь, – тогда он подвергся бы остракизму, «клейму морально прокаженного».
Ньютон был спасен королем Карлом II. В ответ на просьбу какого-то известного деятеля из Кембриджа – возможно, Исаака Барроу, предшественника Ньютона на его посту, – было даровано королевское разрешение: ни один обладатель профессорской должности не обязан был отныне проходить рукоположение. Ньютон мог оставаться на своем посту в Тринити-колледже столько, сколько пожелает, при условии, что он согласится хранить молчание о своих убеждениях. Так он и поступил, ведя в дальнейшем двойную интеллектуальную жизнь: как ортодоксальный стипендиат Тринити-колледжа, публично соблюдающий предписания англиканской церкви – и одновременно как еретик, выступающий против Святой Троицы, в частном порядке придерживающийся убеждений, которые возмутили бы респектабельное общество.
Дилемма Ньютона иллюстрирует конфликт, который возникал неоднократно на протяжении XVII века. Поскольку разделение гражданской и религиозной жизни, вызванное войнами, было, как я уже писал далеко от завершения, а также поскольку политические и религиозные границы не всегда совпадали, честолюбивые или успешные люди часто оказывались вынуждены публично говорить или совершать то, к чему они в душе относились с презрением.
Секретность и осмотрительность, конечно, всегда были полезны для выживания под властью деспота или религиозного фанатика. Свидетельств того, как важно держать рот на замке, предостаточно:
«Не дружите с королями, пока не научитесь повиноваться им в вопросах, которые для вас предосудительны; соглашаться с ними в вопросах, с которыми вы не согласны; оценивать вещи в соответствии с их желаниями, а
