Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Забудьте все то, что вы знаете о дальнейшем развитии истории, и вы сможете легко представить, как к концу XVII века натурфилософия возвращает себе статус-кво, не сильно отличающийся от идеала Аристотеля или Декарта, и обретает статус теории природы, объясняющей качественные и – в некотором объеме – количественные факты, но всегда остается в тщательно продуманных философских рамках.
Почему этого не произошло? Если бы я должен был ответить на этот вопрос всего одним словом, то назвал бы имя Ньютона. Именно он продемонстрировал весь потенциал науки, управляемой железным правилом, с размахом и силой, которые его современники не могли игнорировать.
В таком случае, чем же по факту мы обязаны Ньютону? Было ли это просто удачей, что Ньютон появился в самое подходящее время? Возможно ли, что в 1642 году, после тысячелетий неустанной, но бесплодной игры, великая генетическая лотерея матери-природы сорвала джекпот, собрав несравненный геном Ньютона подобно ряду одинаковых картинок в игровом автомате Лас-Вегаса? Возможно ли, что в исключительно удачный исторический момент правильная последовательность нуклеиновых кислот была собрана воедино, чтобы создать разум, способный по максимуму использовать магию железного правила? Или, возможно, для создания ньютоновского гения требуется нечто большее, чем гены; возможно, требуется правильное сочетание характера, убеждений и опыта? В любом случае, в середине XVII века в сельской местности Линкольншира произошло невероятно удачное стечение обстоятельств, которое сделало научную революцию не только возможной, но и успешной.
Однако пока пазл не складывается. Нельзя сказать, что удача – это удовлетворительное объяснение. Должна существовать какая-то еще причина. В XVII веке, помимо зарождающихся методологических предписаний Бэкона и своеобразного интеллекта Ньютона, присутствовало что-то еще, что делало иррациональность железного правила – его неприятие всех философских, теологических и эстетических соображений в научной аргументации – более терпимой, осмысленной, даже цивилизованной, чем это казалось прежде. Таким образом, ключ к объяснению появления науки состоит в том, чтобы найти этот нейтрализатор изначально отталкивающей природы правила.
Европа, как только вышли в свет «Девяносто пять тезисов» Лютера, разделилась навсегда – новая протестантская вера против старой католической; повсюду вспыхивали религиозные конфликты, ни рядовые горожане, ни правители охваченных религиозным противостоянием земель не могли спать спокойно. Прямое вооруженное противостояние не заставило себя ждать: народное восстание в Германии в 1520-х годах; английские еретики, сожженные на кострах в 1550-х годах; осквернение церквей в Нидерландах в 1560-х годах; полномасштабная война во Франции, продолжавшаяся до самого конца столетия.
Дальше должно было стать еще хуже. В 1618 году протестантская знать Богемии, справедливо опасаясь за свою религиозную свободу, отвергла своего короля – католика Фердинанда – и выбросила его посланников из окна верхнего этажа Градчанского замка в Праге, а затем назначила на его место принца-кальвиниста. Свергнутый Фердинанд вскоре после этого занял пост императора Священной Римской империи, став таким образом правителем разношерстной, но довольно могущественной конфедерации центральноевропейских государств, как католических, так и протестантских. Потом он пошел войной на Богемию, чтобы отомстить. Это были первые сражения Тридцатилетней войны, конфликта, который положил начало короткой, небогатой событиями военной карьере Декарта и одновременно с этим опустошил Европу.
Война началась из-за религиозных разногласий, но вскоре переросла в нечто гораздо большее: войну между династией Бурбонов, правившей Францией, и династией Габсбургов, правившей Испанией и Священной Римской империей; войну, в ходе которой немецкие князья отстаивали свои права против императора Священной Римской империи; войну за захват новых территорий и обогащение наемников и скандинавских правителей. Европа сильно изменилась. Из сложной, изменчивой паутины слабо связанных между собой феодалов, объединенных религиозными убеждениями и династическими браками, она превратилась в мозаику национальных государств, скрепленных чем-то совершенно новым: патриотизмом и национальными интересами. К. В. Веджвуд в своей истории войны написала:
«Термины “протестант” и “католик” постепенно [теряли] свою силу, термины “немец”, “француз”, “швед” [приобретали] нарастающую угрозу. Борьба между династией Габсбургов и ее противниками перестала быть конфликтом двух религий и превратилась в борьбу наций за баланс сил».
Внутри этих национальных государств религия все в меньшей степени играла роль главного организующего принципа:
«Дело было не в том, что вера стала [слабее] в массах; даже среди образованных и спекулятивных людей она все еще сохраняла твердую силу, но стала более личной, по сути, делом между индивидом и его Создателем».
Для гражданских целей теперь имело значение гораздо большее значение то, англичанин вы или француз, а религия стала исключительно личным делом. Когда Вестфальский мир в 1648 году положил конец войне, этому разделению политической и религиозной идентичности было еще далеко до завершения. Но новые организационные принципы были уже понятны интеллигенции и горячо обсуждались ею.
Рисунок 11.3. Жизнь во время Тридцатилетней войны: «Повешение», из «Великих бедствий войны» Жака Калло, 1633 год
Гражданин европейского национального государства конца XVII века должен был жить при двух различных режимах: как последователь своей религии, подчиняющийся воле Божьей, и как гражданин своей страны, подчиняющийся указам монарха или парламента. Если человек не может служить двум господам, то эти две роли – законопослушного гражданина государства и покорного слуги Божьего – не должны противоречить друг другу в том, что они требуют: ни в действиях, ни в мыслях. Закон государства не должен вмешиваться в дела церкви, и закон Божий не должен отменять прерогативы государства: чеканку монет, налогообложение, общественную безопасность, воинскую повинность. Или, как писал Исаак Ньютон, «Законы Бога и законы человека должны быть разделены». Ценой мира в Европе стало постоянное разделение сферы морали на непересекающиеся сферы обязательств, обязательства перед церковью и перед нацией, каждая из которых регулировалась собственными принципами и отдельными системами понятий о долге и справедливом возмездии.
Аристотелю запрет железного правила на философскую и теологическую аргументацию показался бы необоснованным
