Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второй стратегией по внедрению железного правила было уже упомянутое мной воспитание простодушия. Этим методом, похоже, тоже не пренебрегали в реальном мире.
На протяжении 1990-х годов в университетах по всему Западу разгорался знаменитый культурный и интеллектуальный спор, известный среди его участников как «научные войны». Поле битвы представляло собой знакомый большинству из них набор вопросов: влияли ли на профессиональные решения ученых личные пристрастия или происхождение; есть ли какой-либо объективный элемент в научных рассуждениях; способна ли наука раскрывать факты о реальности, независимой от наблюдателя.
В самом известном эпизоде этого конфликта физик Алан Сокал опубликовал в постмодернистском журнале Social Text статью, исследующую освобождающий потенциал квантовой физики гравитации. После того как статья была опубликована, Сокал признался, что главной целью был эксперимент: «Стал бы ведущий североамериканский журнал… публиковать статью, щедро сдобренную ерундой, если (а) она звучала хорошо и (б) соответствовала взглядам редакторов»: «Ответ, к сожалению, утвердительный». Темой номера, в котором появилось эссе Сокала, были, как нельзя кстати, сами научные войны. Впоследствии «Сокальское дело» широко обсуждалось в газетах и журналах и стало поводом для написания книг Сокала и других авторов.
Как ни странно, сами ученые, казалось, вовсе не замечали, что вокруг них бушует битва. Стивен Джей Гулд рассказал о своих попытках разобраться в ситуации:
«Расскажите большинству ученых о “научных войнах” – а я проводил этот эксперимент по меньшей мере пятьдесят раз, – и они в ответ уставятся на вас удивленными глазами. Они никогда не сталкивались с подобным, никогда ничего об этом не читали и не хотят тратить свое время на это».
Чем можно объяснить их невежество? Считают ли ученые опасения своих коллег-гуманистов недостойными их внимания?
По мнению Гулда, объяснение кроется не в высокомерии, а в «узколобости». Большинство ученых не замечают ничего за пределами науки. Или, точнее, они могут обращать внимание на новости, спорт, музыку, церковь, свои семьи, но мало знают и мало заботятся о многих формах мышления, которые пересекаются с научными исследованиями, но отличаются от них, таких как философия, теология, история и социология науки. Дело не в том, что они не понимают природу выдвигаемых утверждений или не ценят актуальность этих альтернативных методов познания, а в том, что, подобно сторонникам разделения публичного и частного, таким как Ньютон и Уэвелл, они игнорируют их для общего блага науки. Скорее всего, они едва ли осознают, что такие способы мышления вообще существуют.
Легко отделить эмпирическую мысль от того, что находится в других отсеках разума, если другие отсеки пусты. И поэтому бэконовским предписаниям эмпирической науки – ссылаться в публичном дискурсе только на данные – в высшей степени легко следовать среднестатистическому ученому. Он даже не знает, что можно поступать иначе. Э. О. Уилсон замечает: «Многие ученые – ограниченные, глупые люди».
Поскольку многие ученые вообще не замечают иные способы мышления, и именно в этом заключается секрет их успеха. Неспособность мыслить нестандартно направляет всю умственную, физическую и эмоциональную энергию ученого в саму систему и, таким образом, в эмпирическое исследование одного-единственного вопроса, исследование одной-единственной структуры, изготовление одного-единственного вещества. Именно благодаря такой концентрации железное правило наделяет машину знаний невероятной способностью быстро исследовать реальность.
Вы могли бы справедливо сказать о многих великих современных ученых то же, что князь Андрей в «Войне и мире» Толстого говорит о военной службе:
«Хорошему командиру не только не нужен гений или какие-то особые качества, но, наоборот, ему нужно отсутствие лучших и высочайших человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, ищущего философского сомнения».
Кажется логичным, что Эндрю Шелли, который вместе с Роджером Гильеменом получил Нобелевскую премию за открытие структуры гормона ТРГ, сравнил свои научные усилия с наполеоновскими войнами.
Смесь идеологии, проповедничества и особенного воспитания, которую я описал в этой главе, не предписана железным правилом как таковым. Это правило налагает ограничения на научную аргументацию и диалог, когда они проходят по официальным каналам, но, как вы теперь хорошо знаете, оно не вмешивается в личные мысли и чувства ученого.
Действительно, среди успешных ученых есть экстраординарные люди, которые придерживаются железного правила в своих официальных работах, но их при этом ни в коем случае нельзя назвать узкомыслящими. Они вышли далеко за пределы традиционной научной подготовки и наслаждаются тем, что там находят. Они не обращают внимания на провокации Хокинга или Докинза, а радостно пользуются свободой, предоставляемой железным правилом, и одновременно следуют собственным вкусам и склонностям, куда бы они ни вели.
Среди них вы можете встретить «ученых-философов», таких как Альберт Эйнштейн или физик, математик и социальный мыслитель XVIII века Эмили дю Шатле (которая перевела «Начала» Ньютона на французский), или исследователей, знакомых с историей и литературой, ничуть не хуже, чем с техническим оборудованием и методологией своей отрасли, таких как Стивен Джей Гулд и Мюррей Гелл-Манн. Они могут писать книги о красоте природы, прославляющие идеи Пифагора и Платона, как физик-теоретик Фрэнк Вильчек. Могут отстаивать эстетическую и этическую важность природного разнообразия, как Рэйчел Карсон и Э. О. Уилсон. Они могут исследовать влияние человеческого познания на жизнь и историю, подобно психологам Элисон Гопник и Стивену Пинкеру. Эти мыслители, именно из-за их обширных интересов, с гораздо большей вероятностью будут известны большинству читателей, чем огромное и немое научное большинство, на умы которого научное образование наложило тяжелые железные скобы.
Рисунок 12.1. Эмпирики
Однако ограничения – это норма. Это стандартный механизм XX и XXI веков, используемый для подготовки новых ученых, насаждающих железное правило с помощью психологических манипуляций, а не просвещения или убеждения.
Какой контраст это создает с первыми современными учеными, наследниками ньютоновского метода XVII и XVIII веков. Они следовали железному правилу, но не были его пленниками. Участвуя в публичных спорах, они играли роль «эмпирика» точно так же, как Ньютон поочередно играл роли физика-математика, алхимика и толкователя Священного Писания. Однако вне общего контекста, в своих частных кабинетах, они легко отбрасывали это правило и открывали свой разум всему, что казалось им уместным и убедительным.
Европейский XVII век преуспел в сотворении умов, готовых совершить этот театральный подвиг. Обладая глубоким опытом работы с самыми разными правилами взаимодействия с общественностью, такие умы были способны в совершенстве исполнять свои научные роли, становясь – во время выступления на эмпирической сцене – практически глухими к хору настоятельных философских требований и бесчувственными
