Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рисунок 11.1. Ашельское рубило (вид спереди и сбоку)
Рисунок 11.2. Мустьерские орудия труда: (слева направо) скребок с выпуклой стороной, наконечник копья Леваллуа, наконечник копья, косой скребок
Если бы в тот момент на нашу планету прилетели антропологи из другой звездной системы, то, скорее всего, предположили бы, что инструменты тех людей так никогда и не изменятся. То, что работало миллион лет, будет работать и дальше: ашельские топоры навсегда станут стандартным оборудованием для разумной жизни на Земле.
Но все пошло совершенно иначе. Около 300 000 лет назад в Европе появилась значительно более совершенная технология обработки камня – так называемые мустьерские топоры, скребки и наконечники копий (рис. 11.2). Что послужило причиной этого внезапного нововведения? Существовал ли в те времена свой Ньютон, гений-затворник, обитавший в пещерах, который увидел возможность перейти от ашельского к мустьерскому способу обработки камня, несмотря на то что и прежняя технология неплохо работала?
Археологические данные дают несколько иной ответ: мустьерская технология появилась вместе с эволюцией совершенно нового вида – неандертальцев. К этим невысоким людям с характерными нависающими бровями долгое время относились как к архетипическим пещерным людям – не владеющим речью примитивным носителям дубинок. Однако чем больше мы узнаем о них, тем менее правдоподобной оказывается эта картина. Состав ДНК неандертальцев примерно на 99,7 % совпадал с ДНК современного человека, и в придачу они были настоящими людьми во многих гораздо более важных отношениях: у них уже были язык, искусство, ритуалы и сложные техники охоты. Переход от Homo erectus к Homo neanderthalensis, по-видимому, зависел от эволюции нового устройства человеческого мозга. Возможно, именно развитие мозга в конечном счете и позволило неандертальцам изобрести мустьерские орудия труда. Как бы то ни было, после этого великого когнитивного скачка технологии каменного века начали развиваться новыми быстрыми темпами: промежутки между новшествами стали измеряться не миллионами, а десятками тысяч лет, а инструменты становились все легче, острее и эффективнее.
Мустьерские орудия впервые появляются в археологических записях примерно 300 тысячелетий назад. Острейший, тончайший, изощреннейший инструмент человечества – современная наука – появился чуть более 300 лет назад. Ее запоздалый дебют ставит перед нами тот же вопрос, что и появление мустьерских орудий: почему после столь длительного застоя произошел столь внезапный прорыв?
В случае с наукой эволюция ни при чем. Строение человека никак не изменилось в XVII веке. Как бы ни создавалась современная наука, это делалось с помощью тех же мозгов, которыми человеческая раса обладала на протяжении десятков тысяч лет. Кроме того, это делалось посредством давно известных инструментов, которые были частью человеческого арсенала знаний за много веков до появления науки: философии, логики и математики, систем мер и весов, верховенства закона и разделения труда. Очевидно, ничто из этого само по себе не было достаточным для того, чтобы вызвать научную революцию. Должно быть, пожар разгорелся из-за чего-то другого.
Если в «Машине знаний» правильно описана работа современной науки, то решающим нововведением научной революции стало железное правило объяснения. Сужение дискурса, декларируемое этим правилом, равносильно требованию вопиющей иррациональности – требованию, которое долгое время представляло собой непреодолимый барьер на пути готовности человечества принять железное правило на вооружение. Таким образом, остается один вопрос о появлении современной науки, который важнее любого другого: как иррациональность железного правила внезапно перестала пугать людей и начала их привлекать?
В 1517 году Мартин Лютер вывесил свои «Девяносто пять тезисов» на дверях церкви в Виттенберге, Германия, немедленно и решительно порвав с католической церковью, институтом, который в течение тысячи лет управлял религиозной жизнью в Западной Европе. В том же веке в Италии такие художники, как Пьеро делла Франческа и Леонардо да Винчи, разработали понятие перспективы и изобразили человеческую форму новыми и более натуралистичными способами, в то время как по всей Европе ученые, строители и писатели отвергали средневековые модели в пользу литературы и архитектуры античных Греции и Рима.
Возможно, самой радикальной из всех этих попыток перестроить и переосмыслить высшие формы человеческой деятельности были усилия философов. Рене Декарт писал: «Я понял, что это было необходимо, чтобы поставить человеческое знание на прочную основу… снести все полностью и начать заново прямо с фундамента». Этими словами он иллюстрирует то, что сильнее всего волнует мыслителей эпохи Возрождения и раннего Нового времени: неприятие преобладающего интеллектуального авторитета, и прежде всего – авторитета Католической церкви вместе с признанным ею философом Аристотелем, а также проистекающая из этого неприятия решимость строить все с нуля, исходя из внутренних достоинств гипотез, не уделяя особого внимания тем из них, чей авторитет поддерживался лишь громкими именами авторов или догматикой церкви. Не только Декарт, но и все великие философы XVII века – среди них были Томас Гоббс, Г. В. Лейбниц и Барух Спиноза – целиком посвятили свои жизни созданию новых философских систем.
Одна из этих систем отвергала саму философию. К XVII веку натурфилософы уже две тысячи лет бились над проблемой структуры мира, не подлежащей непосредственному наблюдению, но с достаточно переменным успехом. Решив, что пришло время для чего-то совершенно иного, небольшая группа мыслителей сделала смелую ставку на узкоэмпирическую форму исследования. Я, конечно, имею в виду таких людей, как Галилео Галилей, Роберт Бойль и Исаак Ньютон, а также возглавляющего оппозицию Фрэнсиса Бэкона, который в 1620 году столь решительно отверг метафизику Аристотеля в пользу стратегии оценки теории исключительно по ее способности объяснять наблюдаемые факты: «Новое начало должно быть заложено на основе самых элементарных утверждений».
Таким образом, именно так представление о том, что «имеют значение только эмпирические данные», вошло в науку XVII века: не потому, что те времена особенно благоприятствовали эмпиризму и, конечно, не потому, что в тот момент модно было противостоять философской или теологической аргументации, а потому, что эти времена были необычайно щедрыми на смелое мышление любого рода. Сад человеческого интеллекта взорвался обилием идей, не имевших во всей предшествующей истории даже своего жалкого подобия. Среди такого огромного разнообразия можно было бы ожидать, что нечто вроде железного правила объяснения расцветет, хотя бы на некоторое время.
На данный момент, обнаружив основные элементы железного правила, изложенные в трудах Бэкона или Бойля, вы могли бы предположить, что появление науки объяснено. На самом же деле сейчас мы только приступаем к объяснению. Господство железного правила, даже однажды сформулированного, вряд ли
