Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

получки, а приносил ее домой, за то, чтобы женщин призывали в армию (да-да, иначе не будет равенства!), но чтобы часть квартировала у моря, где ажурная пена плещется в 8 марта хоть каждый день. У меня только один вопрос: а про то, что мужчины растолстели, писать можно? Ведь если можно, выйдет сексизм, у мужчин появится преимущество, пусть даже отрицательное. А если нельзя? Тогда все навсегда останутся тонкими и воздушными, без живота, без каскада подбородков, без одышки, без волочащейся по земле жопы, все будут парящими и неизменно прекрасными, все – 90–60–90. Но это, увольте, не по-мужски.12 апреля

Написал пост про подругу юности, которая была прекрасной, а стала ужасной, исполненной злобы. Но и пост о ней вышел злобным, и очень много злобы образовалось в комментариях. Стер пост праздника ради – прежде всего, потому, что прекрасная подруга из прекрасного прошлого никуда не делась, не исчезла, она существует, она где-то рядом – до тех пор, пока вспоминается с нежностью. Ничто не уходит, ничто не кончается, ничто не умирает, и даже если перед нами гроб, надо отвалить от него камень, как это сделал Ангел. Всех с праздником! Христос Воскресе!

13 апреля

Умер Гюнтер Грасс. Я узнал об этом из статьи на РБК, где сказано: «Когда Грассу исполнилось 17 лет, его отправили в танковую дивизию СС. Этот факт он скрывал до 2006 года».

Не упомянут ни один роман – ни «Жестяной барабан», ни «Кошки-мышки», ни «Собачьи годы», ни «Из дневника улитки». Не было Данцигской трилогии, вообще ничего не было, только служба в СС. Видимо, за нее Грасс и получил Нобелевскую премию. Понимаю, что сайт, понимаю, что новостники, понимаю, что спешили, но танковую дивизию вставить успели, а книги – нет. Ньюсмейкер маркируется скандалом, а чем же еще?

Очень простодушная, очень наглядная демонстрация того, что такое технологии XXI века. И, в самом деле, «настоящий двадцатый век» окончательно завершился – как раз со смертью Гюнтера Грасса.

16 апреля

Бродский, конечно, замечательный поэт, наверное, самый крупный русский поэт последней трети XX века, но ссылаться на него как на святцы все же не стоит. Сейчас по фейсбуку гуляет запись из его дневника 1970 года: «Вторая мировая война – последний великий миф. Как Гильгамеш или Илиада. Но миф уже модернистский. Содержание предыдущих мифов – борьба Добра со Злом. Зло априорно. Тот, кто борется с носителем Зла, автоматически становится носителем Добра. But second World War was a fight of two Demons». Понятно, что запись вытащили из-за английской фразы, меня она не покорила. Ну да, во Второй Мировой войне сражались два Зла, но одно Зло было все-таки меньшим – то, что победило. Понимаю, что есть адепты другой точки зрения, и не хочу плодить говносрач: пусть английская фраза будет величавой, пусть. Но все, что до нее, все, что по-русски, это как? Это же не точно до изумления. Где в Илиаде борьба Добра со Злом? И кто там Зло, тем паче априорное? Неужто троянцы? Уж если говорить о борьбе понятий, кивая на Илиаду, то это Любовь Небесная (Ахилл и Патрокл) vs. Любовь Земная (Гектор и Андромаха) – разные виды Добра, Зло тут сбоку, и оно всяко не определяется пропиской по линии фронта. Даже в «Войне и мире» нет прописочной борьбы Добра со Злом. Вот Растопчин – несомненное Зло, но он сражается с Наполеоном, уж как умеет. Борьба Добра со Злом это именно про Вторую Мировую, где в роли Добра меньшее зло – отвратительное, благословенное, ну, что тут поделаешь.

17 апреля

К 30-летию Апрельского пленума ЦК КПСС Weekend опубликовал 8 текстов о том, кто, когда и как осознал перестройку. Свое сочинение я вынесу сюда, а все остальные рекомендую прочесть в журнале.

Март 1985 года был вовсе не такой, как нынче. Мерзкий был март – скользкий, пасмурный и промозглый. Я жил тогда в Ленинграде и валялся целыми днями дома с книжкой, вечером 10 марта пришел Аркадий Ипполитов, который тогда был столь же прекрасен, как нынче, но гораздо менее знаменит. Как и нынче, он работал в Эрмитаже, и весь ужин был посвящен высоким культурным обстоятельствам и низким музейным страстям. В самом конце Ипполитов вдруг что-то вспомнил и сменил тему: «А… ты, наверное, не знаешь: Андропов умер». Так я узнал, что умер Черненко.

В апреле – журчат ручьи, слепят лучи, и тает лед, и сердце тает – состоялся исторический пленум, которого, конечно, никто из нас не заметил, но уже в мае возникло диковинное слово «перестройка». «Видимо, товарищи, всем нам надо перестраиваться. Всем», – сказал Горбачев. Это как так – перестраиваться? Они же боги, куда еще лучше? Они же всегда «верной дорогой идем, товарищи!». А выходит, не туда пришли. Это имело вид дворцового переворота, и я ринулся обсудить его со своей взрослой подругой Надеждой Януарьевной Рыковой, которой было тогда 83 года.

Выдающаяся переводчица и великая умница, я о ней уже здесь писал и напишу обязательно еще, Надежда Януарьевна происходила из крымских дворян и с юности была девушкой политически ангажированной, помнила газеты 1916 года с пустыми полосами вместо кадетских речей и Белое движение у себя под домом. Будучи неистово антисоветской и ненавидя «их» со всей страстностью своей поэтической натуры, Рыкова всегда живо интересовалась разной житейской прозой и особенно политикой.

Надежда Януарьевна тоже заметила новое слово, и оно ее тоже смутило. «Предположим, – рассуждала она, – они это всерьез. Предположим, они, в самом деле, задумали перестраиваться. Но это ведь невозможно. Чуть-чуть подправить, слегка подкрасить – это да, но радикально изменить не получится. Вы понимаете, они создали совершенную в своем роде штуку: к ней не подступиться. Это самая мерзкая политическая система – и самая крепкая, нерушимая. Это великое произведение, в нем все продумано. Его невозможно менять кусками, его можно только целиком уничтожить. Разбомбить. А это значит, пойти на голод, на мрак, на распад, на кровь. Иначе оно не отпустит, иначе оно не отступит. Всю страну придется залить кровью. Вы знаете, как я их ненавижу? – люто! Но, думая о том горе, которое неизбежно, я не скажу, что хочу этого».

Все, однако, складывалось иначе. Наступил сон в летнюю ночь. Перемены были лавинообразными и поначалу почти бескровными, и даже когда случился Карабах, а потом Беловежская пуща и таджикский ужас 1992 года, все равно казалось, что мы счастливо выпутались, откупившись совсем не той бедой, которая была суждена и положена. Может быть, так считала и Надежда Януарьевна: не сбылось ее страшное пророчество – и слава богу; по крайней мере, когда я видел ее в последний раз в сентябре 91-го на набережной в Коктебеле, она праздновала и ликовала: «Вы